Едва на горизонте забрезжил рассвет, на улице раздался громкий и протяжный крик соседского петуха, настолько громкий и пронзительный, что его слышали едва ли не во всей деревне.

Лежа в своей жесткой и колкой кровати, которая после тяжелой работы казалась мягче любого пуха, шестнадцатилетний мальчик Огген распахнул свои глаза и сел, приложив руку к лицу и глубоко при этом зевнув. Замерев в таком положении на недолгое время и собравшись с мыслями, он осмотрел еще пока что темную комнату, в которую только-только начинали проникать солнечные лучи. Мысли его в этот момент стали угрюмыми, как это обычно бывало у него по утрам, когда Огген осознавал, что у него впереди целый день, больше половины которого ему придется проводить в тяжком крестьянском труде.

Так он и сидел до тех самых пор, пока не услышал за дверью шаги. После Огген слез с кровати и быстро оделся в серые брюки и грязно-белую льняную рубаху, подпоясав ее темно-красной плетеной веревочкой, которая толщиной была примерно с мизинец. В этот момент послышались другие шаги, более тяжелые, и вскоре после этого последовал короткий разговор. Оба родителя проснулись.

Встав у двери, Огген обулся в лапти и вышел из своей маленькой комнаты. Мать стояла и готовила две порции завтрака, состоявшего из булки, небольшого куска сыра, и стакана молока, а отец, по всей видимости, вышел на улицу.

– Доброе утро, – поприветствовала его Золия, взгляд которой был еще мутен после ночного сна. Она обычно очень долго просыпалась.

Зная это, Огген ответил тем же, а затем вышел из дома.

Утренний воздух был свежим, но не холодным. Подняв руки к покрасневшему небу, мальчик потянулся и увидел отца, как раз отходившего от бочки с водой после умывания.

– Сильно не медли, – проходя мимо в сторону дома, сказал ему Осот после обмена утренними приветствиями. – Нам предстоит много работы. Староста вчера объявил, что ему пришло письмо с приказом об увеличении ежемесячных поставок пшена на сто гундров3.

«Как будто мы и без того мало трудимся», – недовольно подумал Огген, но промолчал. Сколько не возмущайся, все равно поделать ничего было нельзя, так что он не захотел тратить силы на лишние слова, хоть ему подобный образ жизни и опостылел настолько, что хотелось выть волком.

Попытавшись выбросить подобные мысли из головы, как он обычно делал в таких случаях, Огген прошел к бочке с водой и умыл лицо. Освежившись и смочив волосы, мальчик накрыл бочку крышкой, снятой отцом, а затем, чуть постояв и понаблюдав за окрестностями и людьми, которые уже начинали выходить из своих домов, вернулся в свое жилище.

Осот сидел за столом и уже почти покончил с завтраком. Усевшись рядом, Огген успел разделаться с половиной булки, как отец уже встал.

– Не забудь куль с едой, – велел он, взяв свою косу за рукоятку. – И не задерживайся.

После он вышел, и дверь за его спиной неплотно закрылась. Мать его уже куда-то ушла, поэтому Огген ненадолго остался в одиночестве.

Проглотив последний кусок булки и запив его остатками молока, мальчик взял со стола подготовленный Золией на обед небольшой мешок с едой, а после схватил свою косу, вычищенную и заточенную о старый оселок вчерашним вечером, и последовал за Осотом наружу.

Опершись ладонью о край невысокой изгороди, которой дом был обнесен с задней части и по бокам, отец разговаривал со своим приятелем Готимом.

– …видел вчера вечером, – говорил он что-то Осоту натянутым от волнения голосом.

– Выдумывает он все, – отмахнулся отец, а потом, заметив сына, встал ровно. – Ну наконец-то. Идем.

Когда они начали путь к полям, свернув направо по главной дороге, то вернулись к незаконченному разговору. Огген в нем участия не принимал и держался чуть позади, слушая его вполуха и наблюдая за происходившим вокруг.