Тем не менее, у этих двух философий есть точка соприкосновения. Дело в том, что термин «метафизика» несколько изменил свое значение со времен Аристотеля. Хотя сам Аристотель никогда не употреблял этого слова, его непосредственные ученики, верные интерпретаторы аристотелевского учения, хотели обозначить приставкой «мета-» те свойства, которые присущи всей совокупности вещей, как чувственных, так и нечувственных, – а именно, ту характеристику, благодаря которой все они совпадают в «бытии». Эта характеристика запредельна всем различиям, разделяющим вещи в их многообразии. Поэтому «мета-» означала «транс-». И метафизика была «транс-физическим» познанием, в только что обрисованном смысле. Так вот, рационализм и эмпиризм сходятся в том, что придают другой смысл приставке «мета-». Для рационализма метафизика – это знание посредством чистых понятий, независимое от опыта. Опираясь на чистые понятия, путем чистых рациональных очевидностей мы приходим к понимаю того, что такое мир, душа и Бог. Поскольку ничто из этого ни материально, ни формально не содержится в опыте, оказывается, что «мета-» в метафизике означает уже не «транс-», как у аристотеликов, а «сверх-»: то, что находится сверх и по ту сторону всякого опыта. Стало быть, метафизика трактует о «сверхчувственном». Сверхчувственное есть то, что доказательно познается чистым разумом. Но и эмпиризму свойственно то же самое представление о метафизике как знании о сверхчувственном. О сверхчувственном, однако, у нас нет не только опыта, но и доказательной очевидности. Остаются лишь базовые верования, без которых человек не может обустроить свою жизнь; но эти верования – всего лишь чувства, сентиментальные верования. Сверхчувственное принадлежит к области чувств.

Понятно, почему Кант в этой ситуации заявляет, что философия еще не вступила на верный путь науки. Тем не менее, утверждает он, «пока в мире существует человек, будет существовать и метафизика», потому что метафизика есть «фундаментальная расположенность» (у Канта здесь стоит труднопереводимый термин Anlage) человеческой природы. Речь идет не врожденных идеях, заключенных, как думали Платон и Лейбниц, в рассудке, и не просто о «стремлении», как у Аристотеля. Речь идет о чем-то другом, как мы увидим в свое время, потому что именно в этом пункте эмпирическая критика представляется Канту решающей. Но Кант, вопреки любому эмпиризму, удерживает идею ценности метафизики. С точки зрения Канта, любой эмпиризм есть скептицизм; но Кант не может выбросить истину за борт: наука выступает здесь неоспоримой свидетельницей истинных знаний. Философия должна быть поиском начал истинного знания о вещах. Но что означает здесь «начало»? Вот вопрос, который должен задать себе Кант перед лицом рационализма и перед лицом эмпиризма.

Для эмпиризма «начало» – это «происхождение», начинание. Но это означает смешение двух вопросов: вопроса о том, каким образом фактически производится человеческое знание (quid facti), и вопрос о том, откуда знание приобретает истинный характер (quid juris). Любое познание в первую очередь говорит нам о своей трансцендентальной эстетике, начинается с опыта; но это не значит, что оно всецело возникает из опыта. Стало быть, начало – это не происхождение, а основание. Но таким основанием не может быть логическая очевидность, как утверждал рационализм. С точки зрения Канта, эмпиристская критика окончательно дискредитировала идею основания в смысле очевидности чистого рассудка. Тем самым возможность того, чем могла бы быть философия, с необходимостью ставится в зависимость от критической рефлексии о сущности человеческого рассудка и разума. Является ли рассудок тем, чем его считает рационализм: органом, способностью