Врач А.М. Остроухов побывал на Ходынском поле до и после трагедии. Сначала здесь ничего не предвещало катастрофы: «За несколько дней до празднеств (по случаю коронации Николая II) полиция ходила по предприятиям и приказывала отпустить служащих с вечера. Появились громадные афиши от князя – "хозяина" Москвы – с приглашением на праздник. Ожидалось громадное стечение народа. Не без труда мне удалось уговорить приятеля отправиться на Ходынку накануне вечером, чтобы познакомиться с настроением толпы. Народу было мало. Настроение казалось хорошим. Всюду слышался смех, кое-где скрипели гармоники. Закусочные торговали бойко. Пьяных не было заметно. Люди жгли костры и держались небольшими группами… Утро 18 мая было хорошее, ясное, теплое. С балкона нашего дома в Леонтьевском переулке видна была Тверская. По ней народ валил, как говорится, валом, но не к заставе, а от нее. Выйдя на улицу, я увидел, что люди шли группами с серьезными, не праздничными лицами. Да как шли – чуть не бежали. У многих узелки подарочные, а больше свои платки с неиспользованной провизией… Эти гостинцы многие бросали уже на Тверской. Бегство этих смущенных людей производило такое впечатление, как будто они боялись быть причастными к свершению чего-то ужасного, показаться участниками какого-то преступления». Предчувствуя неладное, А.М. Остроухов приехал на Ходынское поле: «Травы уже не видно: вся выбита, серо и пыльно. Здесь топтались сотни тысяч ног. Одни нетерпеливо стремились к гостинцам, другие топтались от бессилия, будучи зажаты в тиски со всех сторон, другие бились от безумия, ужаса и боли. В иных местах порой так тискали, что рвалась одежда. И вот результат – груды тел по сто, по полтораста; груд меньше 50–60 трупов я не видел. На первых порах глаз не различал подробностей, а видел только ноги, руки, лица, подобие лиц, но все в таком положении, что нельзя было сразу ориентироваться, чья эта или эти руки, чьи те ноги. Первое впечатление, что это все "хитровцы" ("Хитровка" – криминальный центр старой Москвы – прим. автора), все в пыли, в клочьях. Вот черное платье, но серо-грязного цвета. Вот видно заголенное грязное бедро женщины, на другой ноге белье; но странно, хорошие высокие ботинки – роскошь, недоступная "хитровцам". Вот мужчина, на нем одной штанины нет, осталась только часть белья. Здесь торчат ноги без сапог. Раскинулся худенький господин – лицо в пыли, борода набита песком, на жилетке золотая цепочка. Оказалось, что в дикой давке рвалось все; падавшие хватались за брюки стоявших, обрывали их, и в окоченевших руках несчастных оставался один какой-нибудь клок. Упавшего втаптывали в землю. Вот почему многие трупы приняли вид оборванцев. Но почему же из груды трупов образовались отдельные кучи, да и в стороне от их ловушек – будок? Оказалось, что обезумевший народ, когда давка прекратилась, стал собирать трупы и сваливать их в кучи. При этом многие погибли, так как оживший, будучи сдавленный другими трупами, должен был задохнуться. А что многие были в обмороке, это видно из того, что я с тремя пожарными привел в чувство из этой груды 28 человек; были слухи, что оживали покойники в полицейских мертвецких. Иду к будкам – там валяются одиночные трупы; сами будки частью опрокинуты, частью раскрыты. При продавливании крыш между окон спасались артельщики, которые были обязаны раздавать узелки. Предательские воронки обратились в ловушки; втиснутые в них 5–6 человек не могли проскользнуть в суженное выходное отверстие, запруживали ход и раздавливались, как мухи. Давились люди и будки… Раздавивши свой авангард, толпа обезумела от ужаса. Неимоверным усилием, давя середину, шарахнулись назад, в то время когда задние напирали, боясь не получить орехов, пирогов и колбасы. Когда хлынули назад, то из-за невозможности повернуться спотыкались, падали и моментально растаптывались. Вот здесь-то выемка вдоль бывшего полотна дороги и обратилась в ловушку. На пир звали, а канавы не засыпали, а сухой колодец прикрыли дощечками. Они лопнули и… колодец наполнился людьми. Из нескольких десятков извлеченных оттуда один, случайно упавший на ноги, оказался живым. Кто-то вздумал "пошарить" багром в очищенном колодце, и снова начали извлекать трупы. Около трупов кольцом стояла публика: кто смотрел в немом ужасе, кто рассуждал вслух, кто повторял приметы тех, кого искал. Кое-где снова сортировали тела. Трех мальчиков-братьев из одной мастерской положили рядышком: один в визитке, двое в рубашках; их лица не выражали испуга. Здесь же лежал мужчина со странно сжатыми челюстями – щеки как-то ушли внутрь, точно прилипли к зубам. На нем платье было чистое, что странно было видеть среди грязных трупов. Это их отец. Он прибежал увидеть сыновей и не вынес. Должно быть, сердце было слабое. Товарищи по мастерской сложили всех вместе рядышком»