Вы бледнели от ласк и объятий свобод;

Тяжесть ваших сабо разбивала оковы,

Что носил на душе и на теле народ;

Вы – эпохи ветров неуемное племя,

В вашем сердце горит свет возлюбленных звезд,

О Солдаты, вас Смерть, как ядреное семя,

Щедро сеяла в пыль вдоль засохших борозд.

Вашей кровью блестят валуны на вершинах,

Кто погиб при Вальми, при Флерю, в Апеннинах —

Миллионы Христов, сонмы гаснущих глаз,

Вас оставим лежать, в сне с Республикой

                                                слившись,

Мы – привыкшие жить, перед троном

                                           склонившись.

Кассаньяки опять говорят нам о вас.

На чахлом скверике (о, до чего он весь

Прилизан, точно взят из благонравной книжки!)

Мещане рыхлые, страдая от одышки,

По четвергам свою прогуливают спесь.

Визгливым флейтам в такт колышет киверами

Оркестр; вокруг него вертится ловелас

И щеголь, подходя то к той, то к этой даме;

Нотариус с брелков своих не сводит глаз.

Рантье злорадно ждут, чтоб музыкант сфальшивил;

Чиновные тузы влачат громоздких жен,

А рядом, как вожак, который в сквер их вывел,

И отпрыск шествует, в воланы разряжен.

На скамьях бывшие торговцы бакалеей

О дипломатии ведут серьезный спор

И переводят все на золото, жалея,

Что их советам власть не вняла до сих пор.

Задастый буржуа, пузан самодовольный

(С фламандским животом усесться —

                                          не пустяк!),

Посасывает свой чубук: безбандерольный

Из трубки вниз ползет волокнами табак.

Забравшись в мураву, гогочет голоштанник.

Вдыхая запах роз, любовное питье

В тромбонном вое пьет с восторгом солдатье

И возится с детьми, чтоб улестить их нянек.

Как матерой студент, неряшливо одет,

Я за девчонками в тени каштанов томных

Слежу. Им ясно все. Смеясь, они в ответ

Мне шлют украдкой взгляд, где тьма вещей нескромных.

Но я безмолвствую и лишь смотрю в упор

На шеи белые, на вьющиеся пряди,

И под корсажами угадывает взор

Все, что скрывается в девическом наряде.

Гляжу на туфельки и выше: дивный сон!

Сгораю в пламени чудесных лихорадок.

Резвушки шепчутся, решив, что я смешон,

Но поцелуй, у губ рождающийся, сладок…

Из ванны жестяной, как прах из домовины,

Помадою густой просалена насквозь,

Брюнетки голова приподнялась картинно,

Вся в мелких колтунах редеющих волос.

За холкой жирною воздвигнулись лопатки,

Увалистый крестец, бугристая спина,

Что окорок, бедро; с отвислого гузна,

Как со свечи оплыв, сползают сала складки.

Вдоль впадины хребта алеют лишаи.

И чтобы сей кошмар вложить в слова свои,

Понять и разглядеть – не хватит глазомера;

Прекрасножуткий зад на створки развело;

Меж буквиц врезанных – «Ярчайшая Венера» —

Пылает язвою исходное жерло.

Она была почти нагою.

Деревья, пробудясь от сна,

Смотрели с миной плутовскою

В проем окна, в проем окна.

Был абрис тела в тусклом свете

Так непорочно-белокож.

Изящной ножки на паркете

Я видел дрожь, я видел дрожь.

И я, от ревности бледнея,

Смотрел, и не смотреть не мог,

Как луч порхал по нежной шее,

Груди – нахальный мотылек!

Я целовал ее лодыжки

И смехом был вознагражден;

В нем страстных молний били вспышки,

И хрусталя струился звон…

Тут, спрятав ноги под сорочку,

«Довольно!» – вскрикнула она,

Но покрывал румянец щечку.

Я понял: дерзость прощена.

Ресницы черные всплеснули,

Мой поцелуй коснулся глаз;

Она откинулась на стуле:

«Вот так-то лучше, но сейчас

Послушай…» – прошептало эхо,

А я молчал, целуя грудь,

И был наградой приступ смеха,

Не возражавший мне ничуть…

Она была почти нагою.

Деревья, пробудясь от сна,

Смотрели с миной плутовскою