– Я прикажу убрать сигну. Послушал я тебя, Иосиф.

– Благода… – Кайфе не удалось высказать слова благодарности. Резким, раздраженным жестом Пилат прервал его:

– Упрямый, бунтарский народ. Так вы встречаете нового правителя Иудеи? Из-за сигны подняли бунт, о котором будет известно во всей Иудее и Сирии. Сумасшедшие люди, и сумасшедший ваш Бог.

Пилат сжал кулаки и потряс ими в воздухе. Кайфа молчал. Он слишком долго был посредником между римлянами и иудеями, чтобы испугаться минутного гнева праэтора. Тишина паузы расползалась по веранде и темному залу.

– Почему вы так преданы своему Богу? – продолжал монолог Пилат. – Кроме зла он вам ничего не делает. Жизнь ваша состоит из его запретов. Зачем вам такой Бог?

– Мне трудно сейчас это объяснить, Понтий, – ответил Кайфа. – У нас еще будет возможность поговорить об этом. Я постараюсь тебе объяснить, как смогу. Но понять нас и в самом деле не просто.

– Странно, – возобновил свою речь Пилат более спокойным тоном, – мало кто из вас, при всем при том, отступает от вашей веры. Еще более странно, что много не иудеев принимает вашу веру. Все идумеи перешли в иудейство. А сколько патрициев в Риме приняли вашу веру! Недаром Сеян против вас настроен. Даже цари, владыки стран, принимают иудейство. Ничего понять не могу. Ваша вера только ограничивает и наказывает и делает жизнь людей невыносимой. Наша – позволяет наслаждаться жизнью без запретов. Что заставляет людей принимать вашу веру и придерживаться ее? Можешь ты мне это объяснить, Иосиф?

– Я могу объяснить, но нужно ли это, Понтий? Объяснения людей различны, и весь вопрос в том, какое из них для тебя будет убедительным. До истины смертным добраться не дано. Она известна только одному Богу. Почему бы вам, правителям от цезаря, не оставить наш народ в покое?

– Потому что вы, как и другие народы мира, принадлежите Риму. А власть, как ты знаешь, дается Богом. Вот и подчинитесь нашим правилам и обычаям, и Богам нашим, а не вашему Богу.

– Не можем мы этого сделать. Мы – Богом избранный народ. Кто понимает это, на всю жизнь остается в иудействе.

Пилат поднял глаза к потолку.

– Император – наместник Бога на земле, а я – исполнитель Его воли здесь. Помни это, Иосиф. А сейчас можешь идти. Увидимся в Ерушалаиме.

Широкая лесная дорога превратилась в тропу, от которой вскоре стали расходиться другие тропы, и чем глубже в чащу, тем труднее становилось различить, которая из них главная. Это был один из тех редких дней, когда по небу ползли клубы густых темных облаков, заслоняя солнце и лишая путника ориентира. Нужно было затемно выбраться на опушку, чтобы избежать капризов непогоды и найти гостеприимство добрых людей. Но спросить было некого, уже больше часа никто не попадался на пути. Ешуа подошел еще к одной развилке, и тут до него донесся крик. Он остановился и откликнулся.

– Кто ты? – донесся женский голос из-за кустов.

– Я – Ешуа из Назарета. Покажись, женщина, и объясни, где проходит главная дорога.

– Куда ты направляешься? – последовал другой вопрос из укрытия.

– В Кфар а-Мизрах.

– Если ты добрый человек, оставь что-нибудь из еды и питья на развилке и иди прямо. Не сворачивай нигде вправо. Туда нельзя.

Ешуа все понял: там жили и умирали прокаженные. Изгнанные из мест своего обитания, заболевшие цараат – проказой, должны были жить подальше от поселков. Потому они, увидев издали или услышав приближающихся людей, должны были криком предупреждать их о своем присутствии. Родственники, а то и просто добрые люди оставляли им подаяние, которое и поддерживало жизнь отверженных.