– Честно говоря, толком не знаю, но скорее всего поедете на Украину, на ликвидацию какой-то большой аварии, – отвечает почему-то шепотом. Ба-а! Одна радость – в толпе призывников вижу Славика. Его подняли тоже чуть ли не из постели. Обнялись, как родные…
Егорыча выручил Алешин, к той поре уже довольно масштабная для Кубани фигура: академик, народный депутат СССР, лауреат Государственной премии. Часто с самим Медуновым дружески общается, по телевизору выступает, фотографии в газетах печатают, статьи. Во всех президиумах представлен…
– Откровенно говоря, он тоже не ведал о масштабах случившегося, – продолжал вспоминать Егорыч. – Просто не хотел лишаться нужного человека, на котором много чего завязано. Позвонил кому надо, нажал на кнопки, и меня в Батайске с эшелона сняли, уже на подъезде к Ростову. Там обмундировывали, формировали в роты, батальоны. А Славик поехал дальше… Долго с подножки вагона махал мне рукой, даже прослезился при расставании, – Егорыч помолчал, а потом, достав платок, стал сдержанно сморкаться. В конце концов, признался, – я, Володя, по сию пору не могу прийти в себя…
Вот так заключил свой рассказ бывший гвардии старшина танковой роты Кантимировской орденов Ленина Краснознаменной 4-й гвардейской дивизии, на все трудные вопросы всегда отвечавший одинаково лаконично:
– Броня крепка и танки наши быстры!..
Славик из Чернобыля не вернулся. Он был в числе ликвидаторов, когда толком еще никто и ничего не ведал. Самое главное, не знали о степени реальной опасности, вырвавшейся на волю из разверзнутого пылающего ядерным огнем реактора. Он, как всегда, шоферил, подвозил людей к месту аварии. Его могучее тело, созданное природой на большие дела и долгую жизнь, буквально притягивало невидимые, неслышные, неосязаемые, ничем не пахнущие потоки «альфа, бета и гамма» излучений, пронзающих каждую частицу его плоти, каждую капельку крови.
Когда его, обездвиженного, обернутого свинцовой противохимической простыней, грузили в санитарный вертолет, дозиметр беззвучно вопил от отчаяния…
– Умер уже в Киеве, куда первых бедолаг свозили десятками, – заключил свой печальный рассказ Егорыч, тиская смятый носовой платок.
Из четырех мужиков нашего ГСК, что призвали в Чернобыль, последний ушел из жизни года через три. Болел долго и мучительно. Жена, вся в черном, иногда приходила в гараж, что-то там брала, но выйдя наружу, прерывисто и бессвязно рассказывала, рассказывала, как ей до беспамятства тяжко, слезы горючие вытирала. Однажды принесла и показала серебряный крест на нарядной малинового цвета колодочке. Орден, которым удостоили ее Георгия, назывался «Мужества».
– Все, что осталось от мужа, – промолвила и, прислонившись лбом к поцарапанной железной двери, за которой ее Жорке было так хорошо, молчала долго-долго.
К той поре наши посиделки уже прекратились. Да и судачить было не о чем. И так все было ясно…
Бабий бунт
Рушилось тогда многое, и рушили его мы сами, вот этими собственными руками. То, что дело сильно «пахнет керосином», лично мне стало понятно, когда возле ступеней крайкома партии вспыхнул так называемый «бабий бунт».
Это когда в ночь на 16 января 1990 года крепких мужиков, давно отслуживших действительную, снова, как после Чернобыля, на призыв потащили прямо из постелей. На этот раз на Кавказ, разнимать задравшихся армян и азербайджанцев. Там кровь сразу полилась рекой, активируя проблемы двухсотлетней давности. Кто бы когда знал, что значит для страны тот клочок каменной гряды, разделивший смертными обидами два народа, об одном из который и пел сладкоголосый певец из Баку Рашид Бейбутов: