Вконец утомившись, я уселся на скамейку. Морозный воздух вкусно пах арбузом. Оркестр играл «На прекрасном голубом Дунае». Сквозь начавшийся снегопад уютно светили разноцветные фонарики. В этой незатейливой простоте таилось что-то волшебное, отчего у меня приятно холодело под ложечкой.

Когда Вера накаталась всласть, мы отправились поглядеть на состязания на скорость, проводимые Русским гимнастическим обществом. Записалось четырнадцать человек, по двое в семи забегах. Первым дистанцию в семьсот саженей одолел господин Седов, получивший первый приз: шахматы. Второе место по резвости сначала разделили господа Григорьев и Тыминский. В перебежке победил Григорьев.

Снег усиливался. Вера взяла меня под руку, и мы пошли вперёд. Покойными в белой пелене бульварами: Тверским, Никитским. Не думая – куда. Просто идти, плыть внутри белизны. Очнулись мы уже на Арбате, возле кондитерской Жорж Борман. «Зайдем?» – «Зайдем».

Потом мы, обжигаясь, жадно глотали горячий шоколад и улыбались друг другу одними глазами. «Вера, как вы думаете, снег – это что значит?», – рискнул разрушить я молчание. Она пожала плечами, продолжая улыбаться. Лимонный луч фонаря за окном выхватывал крупные пушистые хлопья. Всё в снегу: извозчики, дворники, храм Спаса-на-Песках, нищие, гимназисты, бродячие собаки, мелочные лавки. «Снег. Он покрывает всё. Прошлое, стыдное, заветное», – раздумчиво произнес я. Вера вдруг покраснела: «Тут жарко, Евгений. Давайте ещё немного прогуляемся».

10

Наше первое свидание, укутанное снегом и подсвеченное уличными фонарями. Негромкое, с привкусом какао. Прекрасное.

После нескольких обязательных походов в театры и иллюзион я решил поразить Веру размахом души и величиной мошны. Признаю: набор обольщений купчика средней руки, фантазия дефективного переростка. Я зазывал Веру в рестораны: в «Яр», «Славянский базар» или к Тестову. В ответ она только смеялась.

Больше всего Вера любила бесцельно и вольно гулять по московским бульварам. Увы, погода отнюдь не способствовала прогулкам. Март выдался мерзкий: мертвый посеревший снег мешался с ледяным дождем, оттепели перемежались суровыми морозами, и ветер, ветер, ветер. Нечистый, многажды переплавленный лед – словно воск застывший. Кроме того, весна обнажила грязное зимнее исподнее: папиросные окурки, битые бутылочные стекла, бытовые отходы, собачьи экскременты, утерянные галоши. Все это лежало на сером снегу, плавало в лужах, и не способствовало романтике.

«Куда пойти?» – хлопок по лбу. «Ну, конечно, конечно же! Это не может ей не понравиться, заодно и меня представив в самом выгодном свете – человеком искусства! Близкий друг Мельпомены, приятель Евтерпы, и наперсник самой Эраты! Ха!»

11

Около пяти вечера мы подошли к дому Филатова на Остоженке. Спустившись по неровным ступенькам в подвал, очутились перед простой черной дверью, на которой алой помадой было написано: «Седьмидомный грот. Арт-кабак».

«Название каждый день стирают после закрытия и пишут наново. Бренность бытия и вечный Уроборос, кусающий собственный хвост в цикличной повторяемости времен», – гордо произнес я белиберду, подслушанную у знакомых декадентов. Вера серьезно кивнула.

Я постучал – дверь беззвучно приоткрылась. Из темноты глядела пара блестящих, как у кота, глаз. «Просперо», – заговорщицки шепнул я в щель. Вера прикрыла улыбку рукой. Страж, мурлыкнув, прищурился. Пропустил внутрь.

Помещение оказалась просторным. Сводчатые стены окрашены темно-бордовой краской. Небольшая эстрада задернута черным бархатным занавесом. В углу притаился белый рояль, над котором висела латунная табличка: «В ТАПЕРА НЕ СТРЕЛЯТЬ, В ДЕКЛАМАТОРА НЕ ПЛЕВАТЬ». Рядом – гипсовая улыбающаяся маска дель арте. В зале было густо накурено и совершенно неделикатно пахло кухмистерской. На каждом столике стояла карточка с именем. Кроме заказанного мной неделю назад «Просперо», свободными, на удивление, оказалось еще три: «Гулливер», «Шахеризада» и «Лужин».