Когда он оглянулся, она тоже повернула голову (ч. 1, гл. 18, т. 8: 77).
Железная дорога тем самым становится хронотопом отношений Вронского и Анны!. Более того, образ железной дороги, семантически насыщенный, по мере развертывания романа реализует разные аспекты своей потенциальной символики. Вечная метафора жизни-дороги (как нельзя более предметно воплотившаяся в романе) у Толстого получает неожиданный атрибут: эта дорога жизни – железная. Буквальное значение атрибута – сделанный из металла, железа – вызывает целую ассоциативную парадигму (неорганическое вещество, извлекаемое из подземных недр; обрабатывается огнем в кузне; пре[3] вращается кузнецом-демиургом в орудия-оружия для человеческого строения/разрушения мира). Именно эта «железная аура» становится образной доминантой линии Анна-Вронский.
Мотив металла соединяется с мотивом огня, традиционным образом страсти и любви. Этот огонь прежде всего обнаруживает себя в глазах Анны[4]. То, что привлекает Вронского при первой встрече, это тот блеск, который излучают ее глаза:
Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице. […] В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы. Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке (ч. 1, гл. 18, т. 8: 77).
Блеск, вспыхивающий в глазах Анны при контакте с Вронским, потом повторяется на балу, где его видит даже Кити, внимательно следящая за ними в танцевальном зале:
Она видела, что Анна пьяна вином возбуждаемого ею восхищения. Она […] видела дрожащий, вспыхивающий блеск в глазах и улыбку счастья и возбуждения […]. Каждый раз, как он говорил с Анной, в глазах ее вспыхивал радостный блеск […] (ч. 1, гл. 23, т. 8: 99).
Кити видит, что Вронский очарован Анной, что он во власти такой силы, против которой он ничего не может («во взгляде его было одно выражение покорности и страха» (с. 100)). И эта сила, как ее чувствует Кити, имеет прямо колдовскую основу, выражаемую автором в настойчивом повторении слова прелестный/прелесть[5]:
Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к лицу Анны. Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем оживлении, но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести. […]
«Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней», – сказала себе Кити (ч. 1, гл. 23, т. 8: 101–102).
Пятикратным повторением слова прелесть автор как будто добирается до этимологического дна и выводит наружу бесовскую сущность овладевшего обоими огня. В конце бала Вронский уже в плену:
– А вы решительно едете завтра? – спросил Вронский.
– Да, я думаю, – отвечала Анна, как бы удивляясь смелости его вопроса; но неудержимый дрожащий блеск глаз и улыбки обжег его, когда она говорила это (с. 102–103).
Объяснение в любви Вронского к Анне, как раньше их первая встреча, происходит на железнодорожной станции. Анна возвращается в Петербург, не зная, что Вронский едет тем же поездом. Она находится в сильном возбуждении, ее бросает в жар. Любовный жар внутри Анны перекликается с той жарой, которая царит в вагоне поезда. Анна задыхается от жары, впадает в забытье со странными видениями, снимает одежду («Она поднялась, чтоб опомниться, откинула плед и сняла пелеринку теплого платья» (ч. 1, гл. 29, т. 8: 123)) и решает выйти подышать воздухом, когда поезд останавливается на станции. Там ее встречает снежная буря, «страшная метель» охватывает ее, но она с радостью отдается этой силе: