Я в густом лесу?! Нет, это джунгли. Зашевелилась растительность, чувствую опасность, пугаюсь. Передо мной огромная страшная обезьяна. Она берёт авоську, в которой я сижу, помещает в центр серого бетонного лабиринта.

Темно, свет не доходит до меня, стены высокие. Я осталась в этом лабиринте одна, оставила в нём свои чувства, в авоське с частью души, в лабиринте. Прожила я в нём сорок один год. Обо мне забыли, по этому поводу не имею претензий, хотя первое время очень хотелось помощи, внимания и, наверное, ещё больше – любви. Потом привыкла. Ведь у меня была авоська, сплетённая из правил, которыми надо было жить.

За это время (за сорок один год) я окончила школу, институт, научилась шить. Из правил я шила платья и одевала каждое из них к определённому случаю. У меня были платья в стиле «послушная девочка», «хорошая девушка», «исполнительный работник», «домовитая хозяйка», «услужливая жена», «правильная мама». Меня видели только те люди, которые восхищались моими блестящими нарядами, но не хотели видеть моего лица.

Ещё за это время я сумела занять руководящую должность на предприятии, выйти замуж, родить дочь. При этом доказав своему разуму, что быть замужем и быть «грушей для битья», это далеко не всегда синонимы, что жена не обязана терпеть измены мужа и унижения со стороны окружающих.

Из родильного дома я выписалась с вполне здоровым ребёнком. Спустя несколько месяцев, врачи поставили неутешительные диагнозы, среди которых и угроза ДЦП. Объясняя, что если не осуществлять должный уход, не заниматься восстановлением организма, то ребёнок не сможет учиться в обычной школе. Из угроз, а после и из болезней нам удалось «выползти» и, по меркам Питера, почти здоровым ребёнком, дочь пошла в детский сад.

Муж, как обычно, пробыв пять месяцев в отпуске, уходит в рейс, а через неделю я понимаю, что беременна. Вначале хотела оставить ребёнка. Но у меня не получилось. Итак, я пытаюсь восстановиться после аборта и в очередной день, дочь, играя в своей комнате, падает со шведской стенки.

Сначала я думаю, что это обычный синяк, укладываю её отдохнуть, но через три часа боль не проходит. В больнице врачи делают МРТ и ставят диагноз компрессионного перелома позвоночника. Доктора что то ещё уточняют, но я уже ничего не слышу и не понимаю. На просьбу объяснить, отвечают, обращаясь к Оле: «Про танцы теперь можешь забыть навсегда, ближайшие три недели лежать можно только на спине, на специальной кровати, а после будешь учиться ходить заново». И для меня: «Ваш ребёнок – не инвалид, а только заболел». Эту фразу врачи будут повторять для меня три года.

В этот момент я ощущаю: время и жизнь вокруг меня (или во мне) остановились. Из поля моего зрения исчезло всё. Есть только я, ребёнок и проблема. Всё остальное – пустое, невидимое, несуществующее.

Прошло десять месяцев, Оля научилась почти заново ходить, но болезни не давали покоя. Врачи, делая анализы и осматривая ребёнка, разводили руками, не понимая в чём дело, не могли поставить точный диагноз. После посещения очередного врача, ребенку был поставлен диагноз «Целиакия».

Это означает, что нельзя допускать даже попадания на кожу ребенка пшеницы, ржи, ячменя и всех продуктов, содержащих их в своем составе. Продукты покупать можно только в специальном магазине. Дома такую диету соблюдать ребенку возможно. Но в детском саду, общаясь с детьми на площадке, на праздниках, в театрах – диету соблюдать невозможно. И я, как «правильная мама», ограничиваю круг общения своего ребёнка. Но там, где есть дети, хоть какие-то конфеты или другие вкусности – ребёнок ущемлён.