Позднее мы перебрались на улицу Кузнечная, где в двух одноэтажных домах (справа и слева от дороги) жили семьи офицеров (работавших в речном порту или в колонии). Наша квартира состояла уже из двух комнат. В эпоху интернета, эту улицу мне удалось найти и скопировать. Теперь её было не узнать: на обложке я разместил картинку, где наша улица Кузнечная. Она начинается с развилки дорог, разбитых, как и во время нашего там пребывания, слева небольшое обшарпанное здание (в наше время это был магазин – видимо, стал памятником эпохи), далее высокие здания с фасадом, окрашенным в едкий синий цвет, очевидно, выросли в недавнее время. Когда мы там жили, на этом месте было открытое поле, а чуть дальше и левее – высокий забор с колючей проволокой – воинская часть с солдатами и зона, где отбывали свой срок заключенные. Метрах в ста вперёд по улице от обшарпанного здания бывшего магазина, как я уже упомянул, тянулись два дома, тоже барачного типа, по семь квартир каждый. У каждой свой двор, обнесённый деревянным забором. С торца домов стояли сараи, поделённые на несколько небольших помещений, чтобы каждому жильцу дома было где держать домашнюю живность. Здесь же недалеко от сарая – общий туалет.

Зона с заключёнными находилась совсем близко от наших домов, но нас это нисколько не смущало. Напротив, мы (ребята с нашего двора) бегали в воинскую часть, обеспечивавшую охрану зоны, чтобы в их клубе бесплатно вместе с солдатами смотреть кино. Иногда нас выгоняли.

В сезон ловли рыбы все занимались заготовкой. Корюшка, что сегодня считается почти деликатесом, тогда была для нас обыденной пищей: корюшку папа приносил в больших количествах. Её солили, нанизывали на верёвку и развешивали на чердаке. Так делали все, проживавшие в доме. Когда мы, детвора, залезали на чердак, чтобы сорвать себе лакомство, погружались в рыбье царство: он был весь увешан рыбой. Мы дёргали по рыбёшке. Запах стоял изумительный. Сейчас многие отмечают, что корюшка пахнет огурцом. Не могу согласиться: корюшка, которой мы лакомились, имела тонкий запах рыбы и масла. Она у нас не была жёсткой и сухой. Может, засохнуть не успевала. Масло с неё буквально стекало. Так было какое-то время после её развешивания. Мы сдирали кожу и мякоть сама просилась в рот. Когда мы уезжали с Сахалина, один чемодан был до отказа набит корюшкой и всякий раз, когда, уже в Москве, мы к кому-то из родных ехали, что называется, с визитом вежливости, – везли пакет рыбы. Пару раз папа приносил целых крабов, бросал их в таз, и они начинали активно расправлять свои клешни. Однажды папа предложил взять их в руки и сфотографироваться. В одном из своих предыдущих сборников («Чур, Авось и Золотой телец – три источника и три составных части наших реформ») я разместил эту фотографию в качестве свидетельства того, что некоторые деликатесы вопреки утверждениям в современную рыночную эпоху, были в стране Советов вполне доступны рядовым гражданам. Мясо крабов, нанизанное на тонкие плёнки, которые наверно выполняли роль сухожилий в теле краба, я тоже не полюбил. Откуда мне было знать, что со временем, когда страна из промышленной державы превратится в базарную площадь, всё это станет деликатесом и вместо крабов нам будут предлагать «крабовые» палочки, изготовленные неизвестно из чего.

По вечерам часто мы с Галей были предоставлены самим себе и находили занятия не вполне безобидные. Прежде всего по моему недомыслию.

Однажды вечером, когда родители ушли в кино, я решил устроить фейерверк, точнее, посидеть со свечой (свечу мы зажигали, когда почему-то гаснул свет), ещё точнее – тем парафином, который стекал в банку при оплавлении свечи. Гале сказал, что будем сидеть как бы у костра. В случае чего у нас стоит ведро воды – всегда можно залить и погасить. Я поджёг этот парафин, который, разгораясь, стал брызгать во все стороны. Некоторое время мы наблюдали за искрами, но вскоре поняли, что это может быть опасно. Я попробовал прикрыть банку, у меня это не получилось, тогда я плеснул из кружки воды, парафин стал ещё больше шипеть и разлетаться. И я решился на самое действенное: взять банку, зажав её между двумя чурбачками, которые находились перед печкой для растопки, и, предварительно открыв все двери нараспашку, выбросить на улицу в снег. Зи́мы там были всегда снежные. В нашем дворе, расчищая дорожку к калитке, папа образовывал коридор, в котором сугробы справа и слева были как две стены чуть не до метра высотой. Впрочем, при моём росте тогда высота воспринималась иначе и была, возможно, чуть меньше. Во всяком случае во время снегопада на наше крыльцо наметало снегу очень много и однажды, когда родители уже ушли на работу, а мы с сестрёнкой ещё спали, то, проснувшись, были не в силах открыть дверь, и её пришлось снаружи откапывать соседу. За домом наметало огромные сугробы, мы в них проделывали лабиринты и ползали по ним. А ещё сооружали большие горки, делали скат и обливали водой. Когда вода замерзала, можно было спускаться на пятой точке не хуже, чем где-нибудь в столичном парке. Зато с весны порой поливали такие дожди стеной, не прекращаясь несколько дней (до недели), что всё пространство, прежде занятое травой, – особенно много было остроконечной осоки, – покрывалось наверно полуметровым слоем воды и становилось «морем». Так что я брал корыто, оно превращалось в судно, и я на нём, отталкиваясь шестом, отправлялся в плавание. Были у нас с Борькой, моим приятелем, потаённые мысли сбежать в Нахимовское училище, так и не осуществлённые. Мы даже записались в какой-то кружок, где познавали азы морской службы. Мама сшила мне воротник, как у настоящих моряков, но, когда узнала, что на катере мы плавали на какой-то Коровий остров и там даже стреляли из пистолета ТТ, почему-то запретила мне туда ходить. Пришлось ограничиться «морем» под стенами дома. Это «море» простиралось от железнодорожной узкоколейки (вдоль которой всегда была на несколько десятков метров лужа, которая зимой замерзала, и я гонял по ней на коньках-снегурках, накрутив их на валенки) под самые стены дома.