Итак, костёр вспыхнул, и этого короткого мига яркого пламени мне хватило для того, чтобы успеть рассмотреть вышедшего из темноты мужчину. Лицо незнакомца имело правильные черты, и его можно было бы назвать даже красивым, если бы не шрам, огромной уродливой бороздой пересекавший всю его правую щеку от нижнего века и до самого подбородка. Как только я увидел этот след жуткого ранения, сердце моё забилось вдруг учащённо и сильно, гулко отзываясь пульсирующими ударами в барабанных перепонках. – Господи! Да кто ж его так изуродовал? Прямо жуть! Ужас и только! – промелькнула в голове вполне естественная мысль.

Незнакомец, словно поняв, о чём я подумал, криво ухмыльнулся, но ничего не сказал. Мы стояли напротив друг друга и, не смотря на вновь наступившую темноту, в сполохах кострового огня я всё-таки смог, успел даже увидеть и рассмотреть выражение его лица. Самое главное, что вызвало моё искреннее удивление и даже смятение так это то, что, хотя сам незнакомец и смотрелся очень даже мужественно, но какая-то фатальность или обречённость, я бы сказал, покорность судьбе, проглядывались в его глазах, печальных и умоляющих. Он смотрел на меня, не мигая, остро и пронизывающе, как смотрит зверь на добычу, когда готовится к завершающему броску. Но, может, мне это только показалось? Да, наверное, пригрезилось.

Лицо моего ночного гостя было немного грустным и виноватым, как у человека, постоянно живущего под грузом когда-то совершенной им ошибки или ещё какого-либо более страшного проступка, за который не было отпущено ему прощение. Про себя я назвал незнакомца «стариком», так как волосы его длинные, почти по плечи, были абсолютно седые. Стариком мой гость, конечно, не выглядел, но такое обращение к нему само напрашивалось на язык.

Чем дольше находился у костра незнакомец, тем больше росло моё и без того небывалое удивление. «Почему?» – спросите вы, да по очень простой причине – никто из охотников, сидевших вблизи огня и готовившихся отойти ко сну, не обратил на гостя, внезапно появившегося в нашем лагере, абсолютно никакого внимания, будто его здесь не было вообще, и они его не видели и не слышали.

Только, Теодор, верный мой друг и помощник, проявил себя, как и положено собаке. Правда, повёл он себя весьма странно. Вначале мой охотничий пёс, внезапно оскалившись, и с поднявшейся дыбом на загривке шерстью, без страха и колебаний ринулся на незнакомца с решительным намерением крепко хватануть того за ногу и, если не обратить в бегство, то хотя бы остановить и напугать. Но…

Моему удивлению не было границ, ибо охотники, позёвывая и не обращая совершенно никакого внимания на ночного гостя, стоявшего тут же, на границе света и тьмы, промеж собой перекинулись всего лишь парой слов, бросив мне: «Кого-то твой пёс в темноте заметил?…Да, наверное, ежика причуял, может хорька или ласку? А может, и другую какую живность? Точно…»

Тем временем, не добежав, однако, до «старика» совсем немного, мой сеттер вдруг неожиданно развернулся на сто восемьдесят градусов, жалобно заскулил, поджал хвост под самый живот и, боязливо озираясь назад, чуть не пополз обратно. Таким его я никогда не видел. Он, дрожа всем телом будто напуганный до смерти, так сильно прижался к моим ногам, что никакая сила не смогла бы его оторвать от них, чтобы заставить вновь совершить нападение на пришельца. Я был крайне удивлен поведением своей собаки. Такой поворот событий немного поразил меня и огорошил, поэтому я и сказать-то ничего не успел, как один охотник ещё не заснувший весело засмеялся, приговаривая: «Испугал кто-то собачку-то! А что здесь странного? Говорят, собаки могут видеть то, чего человеку не дано. У нас бывало, кобель как начнёт вдруг лаять в сенях на потолок или на угол тёмный, голову задерёт и ну, себе брешет, заливается, пока во двор его не выгонишь. Наверное, на домового, а может на кикимору, или ещё на кого!»