Жизнь Огюстена Форнье могла сложиться и по-другому. Если бы только Фортуна улыбнулась ему – едва заметно, робко улыбнулась, дружески подмигнула… Ah, bien[4].

А он ещё в Сен-Мало чувствовал себя несчастным! Что за ребёнок! Испорченный, глупый ребёнок! Да, отец был требователен к нему, но спрашивал ли с него больше, чем другие отцы со своих сыновей? В особенности добившиеся всего сами. На самом деле, перспективы перед Огюстеном открывались незавидные – его старшему брату, Лео, досталось в наследство Морское агентство Форнье – но, по крайней мере, у Огюстена были перспективы!

Как он тогда был счастлив!

Ветки цеплялись за куртку, перевязь и так часто срывали треуголку с головы, что Огюстен понёс её в руках.

На колючках терновника висел красный колпак, bonnet rouge, из тех, что любили носить якобинцы, а Наполеон считал отвратительными. Шёлковая саржа казалась слишком изысканной, чтобы принадлежать беглому рабу. Может, Соланж что-нибудь придумает сделать из неё.

Огюстен вскарабкался на прогалину на узкой террасе. Чёрно-бурая коза, пасшаяся там на привязи, испуганно замекала при виде солдат.

В дверном проёме маленькой хижины висел ковёр, который, вероятно, стащили из господского дома. Пальмовые листья на крыше были связаны полосками из того же ковра. Сержант взвёл мушкет, остальные последовали его примеру.

Здесь, на высоте, было прохладно. Небольшой водопад стекал по заросшей мхом скале, наполняя прудик размером с ванну.

Коза опять жалобно заблеяла, что-то залопотал зелёный попугай, будто деревянная колотушка замолотила по бревну. Ветерок щекотал волосы на затылке. Должно быть, приятно смотреть на кровавые схватки сверху. И чувствовать себя в безопасности.

У двери лежала мёртвая девушка. Смерть наступила недавно, так как кровь ещё не успела запечься. Огюстен не стал смотреть ей в лицо. Слишком много держалось в памяти лиц, которые следовало забыть.

Он вытащил пистолет. Отдёрнув полог, заглянул внутрь. Его окутал смрад смерти. Не дав себе времени отступить, капитан Форнье шагнул через порог.

Там лежала старуха с наполовину отрубленной головой и младенец с размозжённым черепом. Мозги красно-серым пятном забрызгали очаг. Крошечные ручки были сжаты в кулачки, как у маленького сумчатого зверька.

«В нас, людях, не осталось ничего человеческого», – подумал Огюстен.

Интересно, кто это сделал, мелькнуло у него в голове. Мароны? Повстанцы? Другой патруль?

Убийцы всё перевернули вверх дном, вытряхнули, рассыпали в поисках чего-то ценного в этом нищем доме.

Огюстену очень хотелось надеяться, что кровь, в луже которой он стоял, не просочилась внутрь. Если кровь пропитает швы ботинок, от неё уже не избавиться.

Перевёрнутая корзина для маниоки осталась цела. Мародеры высыпали всё, что можно, раскидав по полу, но корзину не тронули, хотя в ней как раз и могло таиться то, что они искали. Она стояла, как божок-хранитель домашнего очага.

Огюстен пнул её ногой, и та откатилась в угол.

А прямо оттуда, улыбаясь, показалась совершенно голая девочка лет четырёх-пяти с очень тёмной кожей. Ножки её были все вымазаны в крови убитых родных. Под пристальным взглядом Огюстена она спрятала испачканные кровью ручонки за спину и присела в неловком реверансе.

– Ki kote pitit-la? – спросила она на креольском.

И добавила по-французски:

– Добро пожаловать в наш дом. Наша коза Элоиза даёт хорошее молоко. Вы слышите, как она мекает? Я с радостью подою её для вас.

Капитан Огюстен Форнье стоял молча, разинув рот.

Малышка повторила:

– Вы, должно быть, проголодались. Я могу надоить вам молока.

Огюстен перекрестился.