– Тогда за что же убили этого человека?

Эргра Датара едва заметно передернуло.

– Я не могу этого знать.

– А лгать мне вы можете?

Монах нахмурился.

– Господин инспектор, мне очень неприятно то, что здесь нашли покойника. Я не имею к нему никакого отношения. И храм мой наверняка не имеет. Я не знаю, кто это и почему он здесь. Лучше бы мне забрать прошение из префектуры. Это наши кружки, мы сами разберемся с пропажей. А у вас, наверное, есть более важные дела.

– Конечно, есть, эргр Датар. Чтобы начать следствие по факту убийства, вашего заявления мне не требуется. Это дело более важное, чем храмовые кружки, поэтому ваш сторож поедет с нами в префектуру и посидит в подвале, пока я не найду человека, способного пересказать мне вслух все то, что он показывает пальцами. А про вас, если вы не прекратите мне лгать, я могу подумать и вовсе нехорошо. Монах, нарушивший одну из заповедей чистой жизни и осквернивший уста свои ложью, способен нарушить и другой запрет – осквернить свои руки кровью. Не так ли, эргр? Оступившийся в малом может оступиться в большом.

Вот тут эргр Датар обернулся к Ошке и сказал, сопроводив слова жестом:

– Ошка, отойди.

Тот попятился шагов на десять.

– Если об этой пропаже станет известно моему начальству, у меня будут неприятности, – объяснил монах.

– Продолжайте, – подбодрил Нонор.

– Одна кружка была действительно с деньгами. Во второй лежали записки. Знаете, если вы ходите в храм и хотите исповедовать грех, вы пишете его на бумаге и опускаете в кружку. Я потом прочту и буду молиться за грешника и за его прощение.

– А что бывает с записками потом?

– Их полагается сжигать. Ошка это делает.

– Исповеди вы тоже читаете дважды в месяц?

– Обычно – да.

– Так за чем именно приходили грабители: за деньгами или за чьей-то исповедью?

– Люди иногда путают. В кружку для пожертвований опускают записку, а в ту, что для записок, – деньги. Я надеялся, что приходили за деньгами. Я даже проверял это в меру моих возможностей. Если бы у меня не было уверенности, что виноваты деньги, я бы к вам не обратился. В конце концов, здесь не такой уж богатый и обширный приход, чтоб за чью-то расписку в грехе лишили жизни человека. Я расспросил кое-кого и все-таки решил, что это пьяницы из трактира. Теперь я не знаю, что думать. Может быть, этот убитый – случайный прохожий? Может быть, он видел воров и мог выдать их?.. Как вы думаете, такое предполагать с моей стороны глупо?..

– Почему вы не рассказали мне все это сразу?

– Я же вам объяснил. Если экзарх узнает об этом от посторонних людей, у меня будут неприятности.

– Хотите написать ему записку и положить в кружку для исповеди?

– Возможно, я так и сделаю.

Нонор подумал над рассказанным.

– Ваши медяки высыпали под самый берег в канал, – сказал он. – В Запрудном через полстражи откроют шлюз – можете пойти и собрать их, если они вам нужны. И вот еще что: не вздумайте уезжать из города. А то я решу, что вы бежали.

Монах вздохнул.

– Какой вы, однако же, злой человек, кир Нонор.

– Почему? – поднял бесцветную бровь инспектор.

– Вы плохо думаете о людях.

– Не смешите меня, эргр Датар. Я думаю о людях так, как они того заслуживают. Не нужно было давать мне повод.

– Очень скверно, что все это здесь случилось, – проговорил Датар, качая головой. – Очень скверно, что здесь... – Повернулся и отступил в темноту.

Нонор пригляделся к тени под навесом: Ошка там не маячил. И нигде рядом его тоже не было. Мема он не увидел тоже.

На следующий день перед Мемом стояла нелегкая задача. Нужно было из ничего сделать что-то. Часть этого что-то у Мема уже имелась: напоследок ночью сыскная собака порезала на пустыре лапу черепком, и проводник, вытаскивая из рукава платок для перевязки, обронил именной служебный жетон. А Мем подобрал. Отдать жетон хозяину сразу он не поторопился. Вернуть его можно будет и завтра. И послезавтра. Все равно ни допросов, ни самостоятельных расследований собачник не ведет, а в префектуру его пропустят и так.