«Что он городит?» – спрашивал я себя. Мы с отцом мало в чем походили друг на друга, и я не разделял его жажды разнообразия. Я любил только одну женщину и делил ложе только с ней. Пока я дышу, я более никогда не увижу ее лица, но очень скоро воссоединюсь с ней, непременно.

– Оставь меня, – сказал я и прибавил шагу, но он развернул меня вполоборота и влепил увесистую пощечину. От неожиданности я не удержался на ногах и упал. Глядя на него, я чувствовал, как во мне закипает ярость, и вскочил бы и врезал ему в ответ, не будь он моим отцом.

Что ж, я просто поднялся, повернулся к нему спиной и зашагал дальше, раздумывая, что он ощутит, когда известие о моей смерти достигнет его ушей и он припомнит, что наша последняя встреча была омрачена физическим насилием.

Когда принимаешь решение свести счеты с жизнью, горести, терзавшие тебя в прошлом, тревоги о том, что тебя ждет в будущем, – все это начинает рассеиваться и гаснуть, а взамен на твой рассудок и тело снисходит вожделенное спокойствие. Если бы мы могли вспомнить себя в утробе, сперва задолго до того, как отошли воды, а потом как нас выпихнули наружу, вопреки нашей воле, прямиком в жуть вселенной, мы бы осознали, что между отказом от жизни и нарождающимся младенцем существует нерушимая связь.

В своем домишке я теперь был один, потому я вернулся в мастерскую, взял моток веревки, отрезал четыре фута острым ножом, сложил отрезок в виде «S», соединил по прямой оба конца другим куском веревки и укрепил их шестью петлями так, чтобы удавка получилась тугой. Падая, я не хотел ни мучиться, ни испытывать боль и молился о том, чтобы моя шея сломалась быстро.

Заканчивая с узлом, я случайно поднял голову и обнаружил, что кто-то стоит в дверном проеме. Приглядевшись, я опознал слепую Тирезию, с которой был давно знаком; много лет я пребывал в уверенности, что именно она заботилась обо мне, когда я, малыш в ту пору, потерялся, и родители долго искали меня. В деревнях нашей округи старше Тирезии никого не было, и все благоговели перед ней, не в последнюю очередь потому, что ее покойный муж Ах-Пу был глубокоуважаемым ахавом, одним из наиболее любимых нами, прежде чем иной мир призвал его к себе.

Когда я подрос, Тирезия, несмотря на свое слабое зрение, научила меня читать иероглифы майя, и я с наслаждением рисовал крошечные картинки с иероглифами и даже составлял из них послания, что поспособствовало распространению письменного сообщения среди нашего народа. Накрепко я запомнил изображения сотен слов и пользовался ими без запинок, но Тирезия знала на много тысяч слов больше, и для меня оставалось загадкой, как ей с завидной легкостью удается рисовать иероглифы, если она не видит, что выходит из-под ее пера.

– Сын Манрава, – сказала она, входя в дом; ее появление застало меня врасплох, но я успел сбросить удавку на пол себе под ноги. – Ты не работаешь сегодня? Заказы иссякли?

– То время, когда я шил сандалии, осталось позади, жена Ах-Пу, – ответил я, – да пребудет память о нем в вечном сиянии славы.

Тирезия хмыкнула насмешливо и сказала:

– Женщины расстроятся, услыхав о закрытии мастерской. – Моя гостья уселась на деревянной скамье, тянувшейся вдоль стены. – Ты ведь знаешь, как они ценили твои изделия, эти тщеславные создания. Женщины используют твое мастерство в ущерб своим мужьям.

Я пожал плечами. Пресловутым тщеславием заражалось все больше наших людей, чему моя работа лишь способствовала.

– Твоя жена потеряна для тебя в этом мире, – продолжила Тирезия, – и ты решил, что тебе незачем больше жить. Я права? – Я не сводил с нее глаз, но не отозвался ни единым словом. – Я пришла сюда, потому что мне приснилось, будто ты умолил Иш-Таб выдернуть тебя из этого мира и перенести на небеса.