Когда она закончила, мы перебрали содержимое кошелька, прежде чем вступить в переговоры с Балом Прискуми. Ей нужны пять мужчин, заявила Нейла и указала, какие именно, и четыре женщины.

– А как насчет ребенка? – спросил я, обернувшись к малышовой группе, и столь пристальное внимание явно напугало детишек.

– Детей нам хватает, – покачала головой Нейла.

– Ну хотя бы одного ребенка, – упорствовал я. – Женского пола. У ребенка много лет впереди, чтобы работать и работать, замена долго не потребуется. Разве нам это не выгодно?

Поразмыслив несколько секунд, Нейла кивнула.

– Наверное, ты прав, – признала она. – Но только одного. Выбирай по своему вкусу.

Я медленно обошел детей, меря взглядом всех и каждого с головы до ног, а когда остановился перед самой хорошенькой девочкой, потянулся, чтобы приподнять подол ее платьишка, беря пример с Нейлы, которая проделывала то же самое с набедренными повязками мужчин. Но стоило моим пальцам коснуться драной ткани, как паренек, стоявший рядом с девочкой, потянулся к железному пруту с тавром для клеймения, воткнутому в горящие угли, чтобы мигом пометить раба – собственность его нового владельца. Не отпрыгни я вовремя, безобразный рубец остался бы на мне навсегда. А так кончик раскаленной железяки лишь царапнул мою шею. Я закричал от боли, кожу жгло немилосердно, и должен признаться, начни корова с нашего поля потчевать меня сплетнями о стаде, я бы удивился куда меньше, чем порывистому наскоку этого раба.

Парень громко заговорил на неведомом мне языке, но я уже сообразил благодаря невероятному сходству между ними, что эти двое брат и сестра, и ни с того ни с сего он разобиделся, когда я дотронулся до его родственницы. Я бы с наслаждением нанес ему ответный удар, но работорговец уже лупил его палкой, и я вернулся к девочке.

– Вот это, – сказал я Нейле.

Встав лицом к оно, я улыбался, давая понять, что не причиню ему зла, но физиономия у оно будто окаменела, а в глазах застыла лютая ненависть. Я приподнял платьишко на оно и остался доволен тем, что увидел.

Выходит, моя мать Фюраха была права. Некоторые рабы легко возбудимы и склонны к буйству, и мы должны осторожно выбирать тех, кого мы хотим купить. У меня мелькнула мысль – может, вообще никого не покупать, а переждать денек-другой, когда на рынок, возможно, привезут более послушных рабов, но Нейла уже заключила сделку с Балом Прискуми, и мне пора было с ним расплатиться.

Заплатив, мы скрепили кандалами лодыжки нашего имущества и повели наших новых рабов домой.

Двумя годами позже в доме, куда нас забрали против нашей воли, я впервые забрал чужую жизнь.

С тех пор как нас подвергли великому унижению, я ощущал едкую тошноту в глубине живота, тошнота крепко оплетала внутренности и давила в самую сердцевину моего естества. Я просыпался поутру, и боль была уже тут как тут, в течение дня она становилась злее, а ночью была почти невыносимой. Не в последний раз в моей жизни я сознавал, что жажду мести, и на этот раз кровавой.

Я с трудом сдерживался, чтобы не обвинить вслух нашего Досточтимого Отца в том, что именно он довел нашу семью до столь жалкого состояния. Всю свою жизнь отец обретался в городке Бинцон на берегах реки Гоньэнчиэ[26], где чинил лодки рыбакам, сбывавшим дневной улов на рынке. Работа была стоящей: мы обзавелись собственным домом, пусть и небольшим, нам было чем прикрыть наготу и во что обуться. И мы никогда не голодали. Но Досточтимый Отец был жаден, возмущался необходимостью платить налоги нашим небожителям-землевладельцам, и наконец при поддержке людей, которых он знал с детства, отец взбунтовался против пошлин, считавшихся в Бинцоне чем-то само собой разумеющимся с того мгновения, как Тангун