К ноябрю 1934 года, примерно тогда же, когда появилось эссе «Сон и бодрствование», Фицджеральд сделал, казалось бы, откровенное признание своему издателю, неизменно верному Максу Перкинсу: «Я слишком много пью, и оттого работа замедляется. Но с другой стороны, без выпивки я едва ли мог бы пережить это время»[82]. Это двойственное отношение Фицджеральда к выпивке, стремление видеть в ней не причину, а симптом его бед проявится не раз и в самом эссе. Вначале Фицджеральд называет бессонницу результатом «периода предельного изнурения – слишком много затевалось работы, затем возникло стечение обстоятельств, сделавших работу еще напряженнее, навалились болезни, собственные и близких, – вечная история о том, что беда не приходит одна». Но двумя абзацами ниже он бросает как бы мимоходом: «Я пил с перерывами, но от души».

«С перерывами» предполагает, что пьющий может остановиться; «от души» – удовольствие и даже размах. И в том, и в другом есть лукавство. Прежде всего, Фицджеральд в это время не считал пиво алкоголем. «Не пить» могло означать неупотребление джина и поглощение, скажем, двадцати бутылок пива в день. «Я завязал, – эти его слова, сказанные летом 1935 года, приводит Энтони Буттитта в своих не вполне надежных воспоминаниях. – Крепкого алкоголя не пью. Только пиво. Когда совсем раздует, переключаюсь на коку»[83]. Что же до крепких напитков, то после их употребления Фицджеральд, по воспоминаниям балтиморского эссеиста Г. Л. Менкена, его друга той поры, становился буйным, мог опрокинуть обеденный стол или въехать на автомобиле в стену дома.

Возвращаясь к эссе, мы находим более глубинный намек на то, сколь тяжкими последствиями для Фицджеральда стали чреваты его выпивки. Он пишет, что алкоголь способен усмирить его кошмарную бессонницу («если на ночь не выпью чего-нибудь покрепче, то заранее начинаю терзаться, будет мне дарован сон или нет»). Так за чем же дело стало, коль скоро отсутствие сна так мучительно? Ответ мы находим двумя абзацами ниже: выпивка означает «плохое» самочувствие назавтра. «Плохое» – до странности невыразительное слово в столь красочном контексте. Как и в рассказе Хемингуэя, где герой измеряет интенсивность страдания усилием, прилагаемым для того, чтобы его избежать, так и это безликое словцо должно уравновешивать пространно и тщательно описанный ужас бессонницы.

И вот, когда Фицджеральд просыпается в зловещих недрах ночи, он достает крошечную таблетку люминала из тубы, лежащей на прикроватном столике. В ожидании, пока таблетка подействует, он бродит по дому, или читает, или наблюдает, как Балтимор прячется в серый ночной туман. Когда таблетка начинает действовать, он снова забирается в постель, подпихивает под щеку подушку, будто протаптывая тропинку в обманчивый сон.

Для начала – боже, как мне это знакомо! – он выуживает из глубин памяти картины, созданные его воображением в школьные времена, когда он был невзрачным мальчишкой, слишком щуплым, чтобы блистать в спорте, но слишком большим фантазером, чтобы не сочинить в противовес реальности свой собственный мир. Команда лишается защитника. Тренер замечает его, Фрэнсиса, когда он гоняет мяч вдоль боковой линии. Игра с Йелем. Он весит только сто тридцать пять фунтов, но в третьей пятнадцатиминутке, когда счет становится…

Бесполезно. Мечта затерта до дыр и утратила свое утешительное волшебство. Тогда он обращается к военным фантазиям, но они так унылы и заканчиваются неожиданной строчкой: «Я всего лишь один из угрюмых миллионов, мчащихся во мраке ночи на черных джипах в неизвестность». Что бы это значило? Говорит ли он о солдатах? Или о видении самой смерти, зловещей и будничной, как и эти потоки черных джипов? Это один из самых нигилистических образов, порожденных Фицджеральдом, хотя он всегда прекрасно знал, что такое ужас.