– Да ты, Федька, чего?

– Ничего, – опять кивок головой. – Только ты это зря… И тута весело, – печально проговорил он.

Федьке жалко было расставаться со мной, я это видел.

– Федька, бежим вместе! – предложил я опечаленному товарищу.

Федька с минуту подумал.

– Не… Изымают, так смерть одна.

– Не поймают! Мы ведь вон в какую сторону поедем. И невдомек никому, – увещевал я.

– Не изымают? А полиция-то? – Федька безнадежно свистнул. – А изловят, так батька все ребра поломает. Уж вы вдвоем ступайте! Все одно скоро назад приволокут! Только жалко тебя, мало ли что стретится на пути-дороге…

Уговорить Федьку не было никакой возможности, и мы только обязали его никому не выдавать нашей тайны.

Когда совсем стемнело и в доме разнесся богатырский храп дяди Ваци (единственное, что выходило у него внушительно), я выбрался через окно в сад. Здесь меня ждал Федька. Обменявшись парой незначительных слов, мы направились к Володькиному убежищу.

Взрыв страсти к путешествиям у меня значительно ослаб. Было грустно. На грудь словно тяжесть легла. В голове носились мысли, но не радостные, не восторженные – ими завладели тетя Миля и дядя Ваця. Я молчал. Молчал насупившись и Федька, провожавший меня.

Все случилось так неожиданно, так скоропалительно, что я до сих пор не мог как следует поразмыслить, сообразить что-нибудь.

Пожалуй, если бы у меня было много времени для размышлений, мое путешествие могло и не совершиться. Уже теперь я почти неохотно брел к Володьке, как будто меня кто-то принуждал идти к ручью, под ивовые заросли, и ехать куда-то очень далеко, будто я выполнял чье-то поручение не особенно приятного характера.

До вечера я не появлялся дома, к немалому удивлению тети Мили, тщетно разыскивавшей меня, и пришел только за кое-какими вещами, необходимыми в дальней дороге.

Володька ждал меня. Федька, неотлучно, как тень ходивший за мной, поджидал под окном.

Мои сборы не заняли много времени. Время было уже позднее, поэтому тетя Миля освободила меня от длинного наставления, какими она обычно встречала всякую мою провинность, но пообещала «добраться до меня» завтра. Она, конечно, не подозревала, какой сюрприз я для нее готовил, и, почти насильно заставив меня выпить стакан чаю (у меня кусок в горло не лез), отослала спать.

– Когда я приучу тебя слушаться? Когда ты перестанешь огорчать меня? – тоном упрека сказала она, когда я по обыкновению прощался с ней на ночь.

В этот вечер я намного нежнее, чем обычно, поцеловал ее сухую морщинистую щеку, и при этом у меня комок стоял в горле и голос дрожал.

Тетя Миля заметила это, но приписала прилив таких нежных чувств исключительно раскаянию, охватившему меня за совершенный проступок, и растаяла от удовольствия, хотя и постаралась не показать этого.

Очутившись в своей комнате, я быстро связал в узелок перемену белья и переоделся в коломянковую пару. По моему мнению, это был более приличный для путешественника костюм, нежели бывшая на мне матросская блуза, к тому же сильно пострадавшая еще утром.

В копилке нашлось три рубля, которые я не замедлил положить в карман. Я был готов к отплытию. Только записка к тете надолго задержала меня.

Раз двадцать я принимался писать и столько же раз с неудовольствием рвал написанное: то записка казалась мне слишком чувствительной и потому недостойной путешественника, то слишком резкой и холодной по отношению к тете Миле.

Наконец удалось мне покончить и с этим делом. Я положил письмо на самое видное место на столе и вылез к Федьке.