Оба мы были поклонниками Эмара, Купера, Майн Рида и прочих подобных им писателей, оба восторгались Америкой и мечтали бежать из дому. Мы даже поклялись однажды самой торжественной клятвой, что обязательно поедем в Америку, и имена себе выбрали подходящие, чтобы не ударить в грязь лицом перед настоящими лесными бродягами Нового Света. Белый Орел – было прозвищем Володьки, мое – Ясный Взгляд.

И теперь телеграмма сообщила, что Володька первый выполнил нашу заветную мечту!

– Вот и воспитание, – говорила между тем тетя Миля, покачивая головой. – Больно много воли дали ребенку. Ведь до каких выдумок доходили они вдвоем! За два лета, что наш погостил у них, его и не узнать стало: вольница, разбойник какой-то сделался… Вот воля-то и довела! В двенадцать лет из дому сбежал! Ну и дети нынче! В бродяги записался!

– А это потому, что книги разные читают, – поддержал ее дядя. – В мое время этого не было. А теперь какие-то там Майн Риды врут с три короба, а эти тают от их книг!

Я не мог согласиться с дядей. Он так легкомысленно оскорбил моих любимых писателей, что я, вспыхнув негодованием, хотел было вступиться за них, но удержался, сообразив, что дядя Ваця все равно меня не поймет.

«Ладно! Пусть себе!» – решил я и стал спокойно слушать дальнейшие нападки дяди на моих любимцев.

– Вот товарищ твой, – говорила мне тетя Миля, – отца, мать бросил и бродяжничать начал. Это порядочных-то родителей сын!

Я не возражал, хотя не мог согласиться с тетей Милей. Она, как мне казалось, совсем бестолково смешивала понятия «бродяга» и «путешественник» и не могла постичь великих идей, руководящих каждым мальчиком-беглецом! Я только жалел в душе тетю Милю за ее неразвитость и завидовал Володьке.

В эту ночь я долго не мог уснуть. Володька занял все мои помыслы. Я представлял себе, как он в благодатной Америке уже воюет с индейцами. И к моей зависти примешивалось чувство обиды на друга – за то, что он уехал один, без меня.

Когда наконец я заснул, мне приснился Володька в образе вождя племени команчей, скальпирующий убитого апачи и издающий громкий военный клич.

Об уроках я и думать не мог. Передо мной лежала хрестоматия с самым ненавистным для меня произведением, почему-то очень нравившимся тете Миле. Это был «Каннитферштан» Жуковского – длинный, словно железная дорога, и неуклюжий, как товарный поезд.

Тете Миле нравилось все прочное, веское и тяжелое. Вся мебель у нее была массивная, старая, но такая прочная, что вполне могла пережить тетину родню до десятого колена включительно. Это стремление ко всему основательному руководило ею и в искусстве. Она любила стихи Жуковского вроде «Воскресного утра в деревне» и заставляла меня ежедневно вдалбливать в голову по крайней мере двадцать строчек этих литературных перлов.

Сегодня мне было не до «Каннитферштана». Наивный немец, простота которого умиляла тетю Милю до слез, меня только бесил и раздражал, а если что и могло удивлять меня в этом произведении, так это непроходимая глупость его героя.

Я сидел за книгой, пока тетя Миля была поблизости. С затасканных книжных страниц на меня глядел бесконечный ряд стихов. Я прочел первые два из них, но дальше идти был не в состоянии: длинный, тягучий размер тяжелых, словно гиря на веревке, стихов убил во мне последнюю искру энергии. Совершенно посторонние мысли нахлынули на меня и далеко оттеснили недогадливого немца, оставив его бродить по чуждой Голландии.