Мы уже давным-давно проехали поля, а долина все еще оставалась зеленеющей, красочной и полной жизни. Повсюду росли многочисленные раскидистые темно-зеленые деревья, отбрасывающие благодатную тень, которые здесь называли чинарами, и ярко-зеленый тигровый бодяк; в изобилии тут также имелись колючие деревья с серебристыми листьями, которые носили название zizafun (ююба)[115], с них путешественник мог сорвать похожие на сливы плоды – очень приятные на вкус как в свежем виде, так и высушенные. Здесь же паслись стада коз, которые объедали бодяк, а на крыше каждой грязной пастушеской хибары виднелось гнездо аиста; повсюду летало огромное количество голубей, в каждой стае их было больше, чем во всей Венеции; еще тут водились золотистые орлы, которые почти всегда парили в небе, потому что, когда им приходится взлетать, эти птицы делаются неповоротливыми и уязвимыми. Они довольно долго бегут и взмахивают крыльями, прежде чем снова взмывают ввысь.

На Востоке путешествие по суше называется персидским словом «караван». Мы оказались на одном из основных караванных путей с запада на восток, потому-то через определенные промежутки, примерно на каждом шестом farsakh – фарсанге (говорят, это составляет около пятнадцати миль) обязательно находилось благоустроенное место для остановки, стоял так называемый караван-сарай. Хотя мы и ехали не торопясь и не понукая лошадей, однако всегда старались отыскать перед закатом солнца на берегу Оронта одно из таких мест.

Пребывание в первом караван-сарае я помню смутно, так как той ночью чувствовал сильное недомогание. В первый день пути мы не слишком погоняли лошадей, скорее позволяли им идти прогулочным шагом, и я, решив, что мне нравится такая удобная езда, несколько раз слезал с лошади и снова взбирался на нее, беспечно не думая о возможных последствиях. И лишь когда, оказавшись в караван-сарае, я слез с лошади, чтобы устроиться на ночлег, то почувствовал, как мне плохо. Мой зад болел так, словно меня выпороли, кожа на внутренних сторонах ног была стерта и горела, а мышцы бедер оказались так сильно растянуты и так болели, что я посчитал, что теперь навсегда останусь кривоногим. Однако недомогание со временем прошло, и уже через несколько дней я мог ехать верхом – как прогулочным шагом, так и скакать легким галопом или даже рысью, а если понадобится, то и целый день, при этом не ощущая никакой боли. Подобное открытие очень меня обрадовало. Кроме того, я мог теперь, не отвлекаясь больше на собственные страдания, как следует разглядеть караван-сарай, в котором мы устраивались на ночлег.

Это своего рода сочетание гостиницы для путешественников и конюшни или загона для животных, хотя, что касается удобства и чистоты, жилье для животных и жилье для людей тут мало чем различаются. Без сомнения, это происходит из-за невероятной тесноты, которая царит в подобного рода заведениях. Только представьте, в караван-сарай, как правило, набивалась целая толпа купцов, арабов и персов, а также присоединившихся к каравану бесчисленных лошадей, мулов, ослов, верблюдов и дромадеров. При этом все животные были тяжело нагружены, испытывали голод, жажду и хотели спать. Тем не менее я скорее предпочел бы есть сено для скота, чем ту еду, которую предлагали здесь людям, а также спать в конюшне на соломе, нежели в одном из тех сплетенных из веревок сооружений, которые в караван-сараях назывались постелью.

Первые два-три таких места, где мы останавливались, имели вывески, которые гласили: «Дом для отдыха христиан». Ими управляли армянские монахи; дома были грязные, вонючие и просто кишели паразитами, но зато еда радовала разнообразием. Дальше по пути на восток все караван-сараи держали арабы, и докучливая вывеска объявляла: «Здесь единственная и истинная вера». Эти дома содержались в большей чистоте и порядке, но еда мусульман была слишком однообразна – баранина, рис, хлеб, который по виду и вкусу сильно напоминал плетеное ивовое кресло, а в качестве напитков здесь предлагались сильно разбавленные шербеты.