Расслабленный и осчастливленный, Леонид в одночасье забыл о ребёнке, которого уже считал своим, забыл о Светлане, оставшейся в далёкой Сибири, забыл обо всём на свете. Он продолжал сидеть на старом табурете, а Илга медленно, как на никогда не виденном им стриптиз-шоу, снимала с себя свой классический синий костюм. Оставшись в комплектных сиреневого цвета бюстгальтере и трусиках, она не спеша продефилировала перед обомлевшим Леонидом. Он хотел было привстать со своего табуретного бенуара, чтобы помочь ей освободиться от оставшегося неглиже, но она небрежно оттолкнула его и стала сама снимать самые сокровенные части женского туалета. Не отрываясь, смотрел сибиряк на её чуть располневшую после родов фигуру, которая стала ещё более привлекательной, на тугую и округлую попку, на стройные, заканчивающиеся у заветного лобка ноги и думал, что есть Бог на свете, если привёл его на латышский хутор, где жила прекрасная женщина Илга.

А прекрасная, полностью обнажённая женщина кружилась по давно неубранной комнате и нежным голоском напевала: «Ночью в тихих улицах Риги жду я, жду я, вновь тебя жду я…»

Леонид подхватил Илгу на руки, и они уже вместе запели: «Ночью моё сердце крылато, верю, не забудешь меня ты, время придёт – по улочкам Риги вдвоём вновь мы пройдём навстречу рассвету…»

Но до рассвета ещё было несколько часов, до рассвета единственным молчаливым свидетелем их встречи был совсем нестерильный матрас, ставший символом этой сумасшедшей и романтической ночи. Это был какой-то невиданный бурный и неутихающий смерч не столько духовной, сколько плотской и эротической любви. Это был порывистый вихрь незатихающего секса между мужчиной и женщиной, между которыми не было никаких нравственных ограничений. Они желали друг друга на пике своей сексуальности и делали всё возможное и невозможное, чтобы этого пика достичь на пределе собственной чувственности. Они хотели друг друга и получали друг друга на волнах неукротимой и оголтелой страсти. Видавший виды матрас никогда не ощущал на себе таких смелых соблазнительных кульбитов, отчаянных опрокидываний и переворачиваний, никогда не слышал таких раздирающих от похоти стонов и таких обоюдных вожделенных тирад с хриплыми словоизвержениями:

– Я хочу тебя ещё!

Радужные брызги солнечных лучей, нахально ворвавшихся в давно немытое окно, приподняли Леонида с матраса. Он долго рассматривал соблазнительную фигуру лежащей рядом обнажённой Илги. Он беспардонно всматривался во все обольстительные округлости, сексапильные выступы и зовущие впадины её притягательного и лакомого тела, пока не увидел, что стенные ходики показывают восемь утра. Леонид вспомнил, что самолёт с его группой улетает в полдень, вспомнил, что никого даже не предупредил о своём внезапном бегстве и его, наверное, разыскивают. Но всё это было суетным по сравнению с сегодняшней ночью и этой лежащей рядом утренней прелестной натурой. Время до отлёта ещё было. Он осторожно прикоснулся к Илге и, разбудив, нежно поцеловал во вкусные и податливые губы.

Уже через четверть часа, быстро собравшись, они, почти не разговаривая, пили кофе в каком-то маленьком бистро, а ещё через час красный «Москвич» резко притормозил у здания рижского аэровокзала.

– Илга, дорогая, – негромко проговорил Леонид, когда они вышли из машины, – я тебя очень люблю, скажи только, это мой ребёнок?

Она, вытирая выступившие слёзы, устало прошептала:

– Нет, Лёнчик, это мой ребёнок. Прощай! Я буду о тебе помнить. Не забывай меня. Это и есть момент истины, о котором ты спрашивал вчера. Больше этого момента не будет. Никогда!