Вторая слева, невысокая хрупкая женщина, в строгом платье с пуговицами, выражением лица действительно напоминала Рому, когда тот о чём-то глубоко задумывается.

– Слезай, – раздался сухой приказ.

Роман вошёл в комнату незаметно, или Таня так увлеклась, что не заметила его возвращения. Девушка вздрогнула и хотела убрать альбом на место, но муж уже подошёл и силой стащил её с табуретки.

Он пролистывал альбом, не глядя на жену, и ей оставалось только молча ожидать хоть какой-то его реакции. Поставив альбом на место, Рома, наконец, обратился к ней:

– Не лезь больше в это дело. Отец достаточно намучился с этим со всем.

Муж вышел из комнаты, а Таня молча стояла перед стеллажом, пытаясь разобраться в своих чувствах. Стыд, грусть, тревога – все чувства смешались в одно, водрузив на душу поганый тяжёлый груз.

Ужинали молча. Вернулся и свёкор и тоже сел за стол. Таня молча обслуживала мужчин, не переставая думать о печальной судьбе своей несостоявшейся свекрови, о своём бедном муже, ребёнком оставшимся без матери. Об Андрее Васильевиче, на которого теперь смотрела иначе. Не только как на странного порой старика, но и мужчину, рано потерявшего жену, вырастившего сына, но всё же так и оставшегося одиноким. Понятно, почему у него такой непростой характер. В её душе боролись негодование от всей этой ненужной секретности и строгости и жалость к мужу и свёкру. И то она решала просто оставить их в покое со всеми их сложностями, то стать для этой несчастной семьи лучом света, спасти их от разочарований, по мере сил сгладить боль от потери любимого человека, жены и матери, как-то компенсировать безвозвратно потерянное время.

Чай пили так же в молчании. То и дело Таня замечала взгляд свёкра, натыкаясь на него, как на острый нож в тёмной подворотне. Ей было не по себе, сковывал страх вперемешку с неловкостью, что там, стыдом! Ведь она повела себя словно тать или вражеский лазутчик, залезая в чужие тайны. Старик как будто обо всём догадался, ведь у Ромы точно не было времени ему рассказать. Ещё немного, и она сама готова будет выложить ему всё, чтобы только пытка взглядом, наконец, прекратилась. Но Андрей Васильевич «считал» её состояние и, не торопясь допив чай, отправился к себе. Роман тоже ушёл, а Таня, оставшись в одиночестве, загрустила ещё больше. Ей вспоминалась предположительная свекровь, её затравленный взгляд на фото, обращённый в себя. Не испуг и не грусть, а именно затравленность и безысходность. Такой же, как и у её мужа Ромы. Как и у неё самой… Когда это началось? В какой момент после недолгого периода радости от осуществлённого обязательного пункта жизненного плана – замужества – она начала ощущать себя буквально вычеркнутой из жизни. Понимала, что рано ей становиться «отработанным материалом», но найти себе применение, достойное обращать на себя внимание, не получалось.

Когда стало понятно, что сам факт замужества – сомнительное благо и её личное одиночество в этом доме, в этой семье, с этими людьми стало увеличиваться в прогрессии, Таня пыталась с головой уйти в работу. Однако как специалист она не состоялась с самого начала, вместо производственной практики уйдя в не связанную со специальностью стезю, а социально активной и особенно коммуникабельной не была никогда, давно снискав славу замкнутой «себе на уме» особы.

А может быть, она исчезла сразу, едва переступив порог этой квартиры и этой комнаты. Её, материнской комнаты, в которой всё было пропитано холодным страхом и парализовано небытием.

Таня шла по бульвару, не глядя по сторонам и не выбирая дорог. Куда – всё равно, главное, делать хоть что-то. Москва не деревня, здесь не спастись от тиши в глуши, здесь не спрятаться в дальнем селе. Здесь ты всегда на виду, но тем меньше кому-либо нужен. Поразительно, Таня ведь москвичка, здесь родилась, а как будто без роду без племени. Ни души вокруг, словно аист ошибся, не в то окно, не на тот порог её принёс.