Погнали детей на верную смерть, подумалось Ырысту, зачем? Уже нет никакого смысла, никаких шансов. А к чему вообще все это было? Как они позволили себя обдурить? Зачем послушались, полезли в «Дранг нах остен»? Зачем? Ведь неглупые люди в массе своей: немцы, бросившие свои готические соборы, итальянцы, не сумевшие быть счастливыми над знаменитым заливом, русские, которые не стали советскими, венгры какие-то, румыны, которые… румыны, одним словом. Кому это было надо? Очень немногим. А большинству зачем?

Сам Ырысту в начале войны, кроша лопаткой колючую почву у сгоревшей подмосковной деревни, чувствовал, что эта земля – неродная. Тот самый крамольный вопрос: отчизну ли он защищает? Какое отношение имеют эти земли к горам Алтая? Родина для Ырысту где-то между Катунью и Чулышманом, распространяясь немного вверх по Оби. Готов без сомнений жизнь отдать за Чуйский тракт, но Волоколамское шоссе на подвиги не вдохновляет. Стрелял по немцам почти равнодушно, их, кстати, не убавлялось, фашисты ползли стремительной селью. Эркин-аха рассказывал о братаниях на фронте во время первой мировой, так бы и теперь, хотелось Ырысту. Зачем вам, шарфюрер, чужая земля? Можно же вернуться по домам, утопить в болоте сумасшедших фюреров. Выпить шнапсу, заняться делом. Вот только у врага таких желаний явно не просматривалось. Уже потом красноармеец Бардин понял, что он защищает не землю и не страну – земля извечна, страны временны – воюет он за людей и вместе с людьми, которые, как ни крути, свои. Свои! Уже потом, после всего увиденного на освобожденной территории, закономерно появилась ненависть к фашистской нечисти. Звери же, не люди! Свои, правда, тоже бывают – звери. Но – люди. Свой своему поневоле брат, так царь говорил из книжки. А немцы хуже опричников, хуже казенных палачей.

Теперь Германия получает сполна. Прыщавое будущее Германии у Ырысту на прицеле. Leben lassen или как?

***

Ырысту неспешно ушел с чердака, спустился в квартиру на втором этаже. В богатой некогда комнате по обломкам мебели косолапо расхаживал похожий на седого медвежонка Кириллов. Он был коренастый, медлительный, по-деревенски основательный, запасливый как истинный кержак. Бардин и Кириллов подружились еще под Варшавой по инициативе последнего: «Ты, Ирис, с Телецкого озера, я – с моря Байкальского. Считай, земляки». Ну да, по сибирским меркам полторы тысячи верст это рядом.

Кириллов поднял маленькое зеркальце, дунул на него, полюбовался на свое круглолицее отражение.

– Что, Ириска, шлепнул кого? – спросил он, пряча зеркало в мешок, – Заходи, помародерствуем. Тут, правда, уже кто-то прошелся.

– Весной пахнет. Похоже на когда осенью огороды убирают и жгут, – сказал Ырысту, перевернул опрокинутое кресло, расслаблено уселся, положив винтовку на колени.

– И я-то про тож. Всех кончать, мертвяков жечь, – невпопад пробормотал Кириллов. – Прах развеять. Баб не трогать.

– Ничего неохота, – зевнул Ырысту.

– А исть-то? Коемуждо исть надо. Где нашему брату нормально пожрать, если не на войне?

– Приезжай в следующий год ко мне. Барана зарежем, пожрем от души, сделаем дёргём, кёчё, – сказал Ырысту, раскачиваясь в кресле. – Лагман можно, шурпу.

– Лучше ты ко мне. Омуль, пельмени.

– Я по прямой приду, по горным тропкам. – Он вздохнул, прикрыл глаза. – Через тывалар. Теперь они не заграница. А как мы лошадей у них угоняли! Ух! Они, кстати, тоже.

– Лошадей он угонял, тьфу ты… образованный человек, куды там многим. А в пастухи подался.

– Моя твоя не понимай, – пожал плечами Ырысту.

В комнату вкрутился салажонок Жорка – угловатый, худой, с цыплячим пухом на щеках. Внебрачный сын полка, никто не помнил, откуда он взялся. По его противоречивым рассказам был Жорка то минчанин, то мурманчанин, иногда намекал на знакомство с дальневосточными тиграми. Один раз по секрету признался в близком родстве с офицером подводного флота Моисеевым, который, кстати говоря, дружил когда-то с преемником фюрера Карлом Деницом.