И накормить – тоже просто.
Человек-человек кладет в лапу человека-собаки, живущего на свалке неподалеку от красивого города Мехико, завернутую в промасленную бумагу еду. Что это? Тако? Буррито? Энчилада? Все равно. Это пахнет очень вкусно. Слюнки текут. Слезы текут. Человек-собака благодарно берет сверток и пытается поклониться человеку-человеку. Крепко сжимает сверток в руке.
– Осторожно, мясо раздавишь, – говорит человек-человек хрипло, – там жареная курица. Ешь! На здоровье!
Человек-собака разворачивает сверток и ест. Прямо на глазах у человека-человека.
Ест жадно, пылко; страшно, стремительно.
Через минуту от курицы в ладонях остаются косточки.
Кости. Розовые и желтые кости.
Зубы перемололи жареную маленькую жизнь.
Человек-человек смотрел, как ел человек-собака, и плакал.
Когда пес закончил грызть – человек отвернулся, чтобы пес не видел его жалких слез.
– Ты! Эй! Ты тут все время живешь, что ли?
Человек-собака глядел непонимающе.
На языке таял вкус жареного, обильно перченного птичьего мяса.
– Хочешь, пойдем со мной?
Человек-собака обрел дар речи:
– Куда?
– Ко мне домой!
Ветер шелестел обрывками газет. Куриные кости посыпались из рук. Кудлатый парень вытер жирные ладони о штаны.
– Заведете, – спросил человек-собака, – и убьете, и на органы?
Человек-человек закусил губу, чтобы не выкрикнуть лишнего.
– У меня дом большой! Семья большая! Не обидим!
– Нет уж! – пролаял пес. – Не обманешь! Я ученый!
Заплясал, замахал растопыренными пятернями:
– Я ученый! Я ученый!
Человек-человек стоял перед человеком-собакой, беспомощный, и чувствовал себя горой мусора, на которой пляшет сальсу резкий сырой ветер, несущий с востока тучи и дождь.
– Ну и хрен с тобой!
Побрел прочь. Курица не помогла.
Обернулся.
Парень уже не плясал сальсу вместе с ветром. Стоял, рот открыл.
«Хочет меня окликнуть. И стыдится».
Человек-человек взмахнул рукой. Рука пахла жареной курицей.
– Я еще приду!
Сунул руку в карман, вынул носовой платок, тщательно вытер руки, протер золотое обручальное кольцо на смуглом толстом пальце.
Глава 7. Смерть кота
Наблюдения неба подтолкнули Рома к наблюдению Земли. Он стал наблюдать жизнь.
Что такое живое? Можно убить, раздавить муху. Можно зарезать быка на скотобойне. «Люди людей убивают, а нам и телят не велят», – приговаривала бабушка за стряпней, за шитьем.
Природа шумела, шелестела, порхала, ворковала вокруг него, и он склонялся над листком, бережно ощупывал ягоду, брал на ладонь жужелицу и глядел, как она беспомощно ползает, чает вырваться, уйти, убежать. «Моя ладонь – ладонь разбойника. Но я не убийца. Нет». Ром приседал и выпускал пойманную жужелицу, и она обрадованно, счастливо, на всех парах, суетливо перебирая лапками, бежала, убегала – прочь от него.
«Я для нее – смерть».
А он хотел стать жизнью для них всех.
Он завел дневник и записывал в него: сегодня распустилась верба, сегодня вылетел первый шмель, сегодня я видел первую чайку над рекой.
Бабочек и жуков, которых раньше безжалостно насаживал на иголки, он полюбил новой, тревожащей любовью. Глядя на их жизнь, на их порханья и перемещенья в воздухе и на земле, он думал: это свой мир, свое царство, у них свои законы, другие, не как у нас; но они – как мы, и они тоже думают.
Он поехал на Канавинский рынок и купил там за копейку заморыша-котенка. Привез домой. Бабушка всплеснула руками и затряслась в плаче:
– Ах, батюшки! Ах, жалко-то как! Кисочка! Или котик?! Ох, не надо бы нам! Хлопоты… заботы! Его же нужно кормить! Ухаживать за ним! А я уж старенькая у тебя, а тебе же некогда!
Прошло немного времени. Бабушка полюбила котенка столь же пылко, как внука.