У бабуси затряслись губы, и она тихо-тихо и оттого зловеще произнесла по слогам:

– У-би-рай-тесь от-сю-да ВОН! Обе!

Во мне взметнулась неожиданная радость. Я решила, что теперь маме придется немедленно собрать свой еще толком и не распакованный чемодан и, взяв меня за руку, забрать с собой в столицу, а не выдумывать причины, почему и в этот раз «нет такой возможности».

– Ну ладно вам… мама, – примирительно сказала мама бабусе, идя за ней на кухню, чтобы сгладить градус возмущения последней. – Волосы не зубы – отрастут еще…

До этой ситуации «мамой» бабусю мама не называла никогда…

В прихожую выбежал дедуся, который даже не заметил произошедших с внучкой перемен, но в воспитательных целях, не желая тратить время на то, чтобы разбираться в ситуации, профилактически рявкнул на меня:

– Что случилось? Опять скандал? Ух, бабье царство! Марш в свою комнату! Спать! Сейчас же!

Я неторопливо переодевалась в пижаму, надеясь, что сейчас в спальню ворвется мама и скажет деловито: «Так, собирайся! Мы уходим!»

Но мама с бабусей закрылись на кухне и там кричали друг на друга шепотом. Вероятно, шепотом ругаться значительно сложнее, чем в полный голос, но так они оберегали домашних: не макали дедусю и меня в волосяное месиво их конфликта.

Я лежала под одеялом и страстно мечтала о скандале, чтобы возмущенная бабуся с растрепанными жидкими седыми волосами, размахивая кухонным полотенцем, выгнала нас с мамой из дома в ночь и желательно в дождь, и чтобы мы вдвоем с мамой брели на вокзал за билетами на поезд, который увезет нас в столицу, и чтобы мама плакала и всхлипывала тихонько, как сегодня на балконе: «Больше никогда!» – а я бы обнимала ее за талию и грела мамины холодные ладони о свои разгоряченные щечки…

Но разговор на кухне уже тек мягкий, и, судя по его неторопливому журчанию, скандал был исключен, утоплен в женской солидарности и зове родной крови…

Я не выдержала (все равно не спится) и вышла к ним в кухню.

– ТЫ ЧТО БОСИКОМ? – в один голос рявкнули мама и бабуся.

Они сидели на плотно сдвинутых табуретках, уютно обнявшись, на столе – натюрморт из почти пустой бутылки коньяка и фирменных бабушкиных пирожков с капустой.

– Мы не уезжаем? – хмуро спросила я у мамы.

– Никто никуда не уезжает, – улыбнулась мама рассеянно.

– Бабуся же выгнала нас! – напомнила я.

– А ей так даже хорошо, да? Модно и свежо… – спросила мама у бабуси, кивнув на меня.

– Непривычно пока, – не сразу ответила бабуся, глядя на меня несфокусированным взглядом. – Но я привыкну… Вырастим новые… Еще лучше прежних!

Это «вырастим» означало, что растить новые волосы мне снова предстоит с бабусей, а не с мамой.

– Ты нас выгнала, – холодно напомнила я бабусе. Мне не хотелось примиряющих объятий, которые сохранят статус-кво и отпустят маму в столицу одну…

Но захмелевшая бабуся не заметила предательства, она сдула со лба выбившуюся из пучка седую прядь и с трудом, уже ватным языком, ответила мне:

– На вот, съешь пирожок, детка…

Я вернулась в спальню, зарылась лицом в подушку и горько и безутешно разрыдалась. Я чувствовала опустошение и ярость. Ярость рвалась наружу, требовала заряженного гневом действия или слова.

– ГНИДА! – неожиданно для самой себя вдруг сказала я подушке и врезала ей кулачком в мягкий живот. – ГНИДА! ГНИДА! ГНИДА! ГНИДА!

Мама вбежала в спальню, силой оттащила меня, рыдающую, от подушки и больно прижала меня к себе.

От мамы пахло коньяком и капустой. С таким запахом изо рта очень уместно произносить виноватым голосом фразу: «Нет такой возможности!» – а не успокаивать истерящего ребенка, кутая его в заботу.