Мы понимали, что такая игра – простой фарс. Но за годы учебы мы привыкли к тому, что все в советской общественной жизни было фарсом. Поэтому мы послушались его, и многим это помогло.

Комиссия работала в классических советских традициях и была очень похожа на бюрократию, высмеянную в пьесах русского драматурга Александра Островского. Когда вызвали меня, я увидел перед собой надутые лица и холодные глаза важных чиновников – никакой приветливости к молодому врачу. Председатель комиссии профессор Николай Виноградов, начальник Управления учебными заведениями, говорил холодным, безразличным тоном, другие отстраненно молчали. Все повторилось слово в слово по данному нам совету. От первых двух предложений я не отказывался – сначала в Омскую область, потом в Саратовскую область – поближе. Каждый раз я просил что-нибудь другое. На третий раз я ждал, что сидевший там Терновский скажет о том, что меня запрашивал доктор Кружков. Но он почему-то молчал. На минуту я растерялся – ведь решался серьезный для меня вопрос. Я решил сам сказать:

– Я хочу быть там, где смогу работать детским хирургом.

– Что ж, место детского хирурга есть… – председатель Виноградов сверился с бумагами. – Есть только в городе Петрозаводске. Там нужен детский хирург.

Об этом городе я ничего не знал и в растерянности глянул на Терновского. Он продолжал молчать, не выражая поддержки. Я почувствовал, что Москва уплывает у меня из-под ног. Вся важная комиссия молча и холодно ждала моего ответа. Молчание бывает разное: бывает выжидательное, зловещее, вопросительное, недоумевающее. Их молчание казалось мне скрыто-враждебным. Я стал быстро решать: если я хочу быть хирургом, то для меня не так важно, почему они дают мне только один вариант; я сам разберусь на месте, в том Петрозаводске, и вернусь оттуда в Москву с хирургическим опытом. И я подписал. Комиссия сразу забыла про меня, вызвали следующего.

В вестибюле института была одна обшарпанная будка с телефоном-автоматом. Перед ней выстроилась длинная очередь из наших студентов: все сообщали своим близким результаты их распределения. У кого лица были спокойные, а у кого – слезы на глазах. Почти навзрыд плакала Аня Альтман – ее распределили в самый далекий и холодный сибирский город Магадан. Он пользовался мрачной славой – это была столица ГУЛАГа. Все знали, что туда ссылали жертв сталинского политического террора, осужденных на большие сроки. Аня была хрупкая девушка, жила с больной матерью, была единственная дочь и ее поддержка. Заливаясь слезами, она говорила подругам:

– Как я маме скажу? Оставить ее одну дома я не могу, а везти в те условия – это ее убьет.

– Ты комиссии хоть говорила про это?

– Говорила. Даже умоляла. А председатель Виноградов ответил, что советские люди разных возрастов живут в нашей стране повсюду, и моя мама тоже может жить в Магадане, как живет в Москве. И еще усмехался.

Жалко было Аню. У нее была довольно привлекательная внешность – темные волосы и голубые глаза. Но при этом она все годы выглядела забитым существом, была незаметна, держалась позади всех и молчала. Может быть, потому что жизнь была невеселая? Наши ребята никогда не обращали на нее внимания, одна из немногих она оставалась незамужней. Я слушал эти разговоры и думал: мне еще повезло, что не послали в Магадан.

Взволнованная мама ждала у телефона. При всех уверениях, она боялась, что меня могут заслать в какую-нибудь глушь. Я выпалил сразу:

– Меня распределили в Петрозаводск.

– В Петрозаводск? Где это?

– В Карело-Финской Республике, на севере от Ленинграда.

– На севере?.. Далеко?..