Но, опять-таки по слухам, мы узнали – как он к этому «пришел». По состоянию здоровья Гамалея жил только на даче под Москвой и не бывал в институте. Партийный комитет в полном составе, во главе с секретарем райкома партии, выехал к нему на дачу. Академик дремал в колесном кресле и не очень реагировал на незнакомых ему людей. Тут же составили протокол заседания и единогласно «приняли» его в партию без обычного для этого кандидатского стажа в один год. Ни радости, ни возмущения со стороны Гамалеи не было – наверное, он просто ничего не понял.

Комитет хорошо сделал, что не дал Гамалее стажа кандидата, – через несколько дней весь институт хоронил «молодого коммуниста» на Новодевичьем кладбище. Был хороший осенний день, и все были рады, что вместо занятий нам велели идти на похороны. А мы с Розой радовались больше других и сбежали: днем моих родителей – наконец-то! – не было дома. Так великий ученый помог мне потерять девственность в жарких объятиях Розы.

Хирургическая карьера моего отца шла вверх: он защитил диссертацию, его назначили заместителем директора Института хирургии и заместителем декана Института усовершенствования врачей. Занимать первые посты с его еврейской фамилией Зак и без партийного билета он не мог, но и это было большим достижением и признанием его заслуг. Моя русская фамилия Голяховский перешла мне от мамы, когда я пошел в школу. Сначала меня записали под отцовской фамилией. В первый же день учительница сказала:

– Дети, вы знаете, что такое национальность?

Ребята довольно уверенно закричали:

– Знаем!

– Я буду называть национальность, а вы поднимите руку, если она ваша.

Это выглядело как игра, и мы с радостью приготовились. Она сказала:

– Русские, – поднялось большинство рук.

Я знал, что моя мама русская, а отец – еврей, и размышлял – поднимать ли руку мне? Пока я раздумывал, учительница уже сказала:

– Украинцы, – опять поднялось несколько рук.

– Белорусы, – еще несколько.

– Евреи.

Я обрадовался, что и я могу поднять руку. Но как только я это сделал, весь класс обернулся в мою сторону, многие засмеялись и стали показывать на меня пальцами:

– Зак – еврей! Зак – еврей!

Я удивился и обиделся, но учительница сказала:

– Дети, не надо смеяться над Заком. Евреи – такая же национальность, как и все другие, – добавила она неуверенным тоном.

С того момента я понял, что еврейская национальность не совсем «такая», как другие.

Дома я рассказал родителям этот эпизод. Отец расстроился и взялся за голову, а моя решительная мама на следующий день отвела меня в другую школу и записала под своей фамилией, указав: «русский», – это было вполне законно, так делали во многих смешанных семьях. Для советских полукровок это было лучше – для их будущего.

Мой отец представлял собой типичный пример ассимилированного беспартийного советского еврея: очень хороший врач, он сумел добиться многого, но все равно для него существовал поставленный властью барьер карьерного ограничения. Теперь он был на высоте карьеры, и главное, чего нам не хватало, – это квартиры. Теснота, в которой жила наша семья, утомляла нас все больше. При установленной средней норме 9 квадратных метров на человека нам не хватало почти 10 метров. Да еще и эта крохотная кухня, общая с соседями, и одна уборная – это были кошмарные условия.

Комната наша была забита вещами и книгами отца, а теперь уже и моими – я начал собирать библиотеку. Нам почти негде было повернуться. У меня никогда не было своей кровати – на ночь для меня составляли три чемодана и клали на них матрас. А когда у нас жила старенькая бабушка Прасковья Васильевна, мать моей мамы, то для нее ставили еще деревянную раскладушку. И родители, и я мечтали о своих спальнях. Я становился взрослей, ко мне приходили друзья и девушки, мама всех радушно угощала, но нам, молодым, хотелось быть в своей компании. Особенно сложно стало, когда я хотел оставаться вдвоем с Розой – наслаждаться любовью. А хотелось мне этого все чаще.