Бои под Миусом стали чёрным мазком в жизни шахтёрских семей. В декабре 1941 года всех мужчин, которые еще работали в шахтах и имели бронь от войны, по приказу советского командования немедленно определяли в ополчение и предписывали явиться в военкоматы. Таким образом в срочном порядке из необученных людей сформировали ополчение, которое вливалось во вновь сформированные дивизии.

Перед ними стояла одна задача – держать немцев, они имели право только лишь на смерть. В бой уходили в гражданской одежде, переодеваться было не во что. Часто уходили с одной винтовкой на двоих, а то и на троих. Задержать продвижение гитлеровской армии хотя бы на полдня – это тогда было архиважно. Задержка давала возможность Красной Армии оторваться от преследования противника.

Шахтеры в прямом смысле шли на убой, они это понимали, и в этом был их подвиг. Это потом их назовут героями, а их дивизии – шахтёрскими, тогда же они были смертниками. Тогда они встали живым щитом на пути немецкой армии, в самом прямом смысле этого слова.

В начале ноября 1941 года фронт остановился на Миусе и Северском Донце. Постоянные контратаки советских войск сковывали большие силы врага на южном крыле в ответственный период битвы под Москвой.

Самым страшным для жителей Ряженого и Матвеева-Кургана, что на Примиусье, оказался конец зимы 1942 года, когда всего за несколько дней заснеженные балки, поля и холмы вокруг почернели от крови и шинелей бойцов Красной Армии. В полях лежали неубранными тысячи тел – все эти люди погибли в декабрьских и январских боях. Погибшие несколько месяцев так и пролежали в полях, а местные жители не могли их похоронить. Те, кто видел эту картину, будучи ребенком, потом признавались, что ни до, ни после не видели ничего страшнее.

Гришин отец, Григорий Андреевич, прошедший Первую мировую войну, будучи шахтёром, в начале декабря 1941 г. вместе с сотоварищами был определён в ополчение.

Ранее утро. Вся семья собралась в комнатушке шахтерского барака. Маманя тихо плакала. Паша, схватившись одной ручонкой за табурет, а другой вцепившись в мамин фартук, пыталась понять, что происходит, почему все вдруг так загрустили и так горько плачут. Нина, которая из сестер теперь осталась старшей, подошла к отцу, посмотрела ему в глаза и сказала:

– Пап, ты вернёшься я знаю. – Из её глаз хлынули слёзы. Младшие девчонки в голос заскулили. Гриша стоял, насупившись, он с трудом сдерживал слёзы. Он батю любил, но мужчинам плакать нельзя.

Отец обнял Нину, остальные – Аня и Павлинка – прильнули к отцу. Перед выходом на улицу отец строго посмотрел на Гришу и сказал:

– Гришка, теперь в доме ты за старшого и хозяина, береги мать и девок.

У него было красивое лицо с правильными чертами, в прищуре его глаз всегда находилось местечко для лукавой смешинки. Отец излучал спокойствие и уверенность, как будто не понимал, куда идёт, а война – совсем не страшная. На самом же деле он отчетливо осознавал, что его ждёт, помнил Германскую и, как бывалый солдат, знал значения маневра и роль ополченцев. А роль была незавидной – мало кому посчастливится снова увидеть близких и вновь дышать ни с чем не сравнимым по свежести и духу воздухом провальских степей.

Отец запретил его провожать. Мать держала в объятиях двух младших дочерей, пытавшихся выскочить на улицу. Гриша почувствовал слабость в коленах и сел на табурет. Он только сейчас понял, что в последний раз видит отца; ему стало невыносимо больно, комок подошел к горлу, он заплакал.

Григорий Андреевич ушел на войну в зимнем пальто и каракулевой шапке. Это никак не вязалось с представлениями о победоносной Красной Армии, где служили бравые и лихие бойцы с молодецкой выправкой. От этих мыслей Грине совсем плохо стало на душе.