Почему я так уверен в этом? Все достаточно просто. В детстве родители каждое лето отправляли меня на каникулы в деревню к бабушке Варе, которая переехала туда сразу, как вышла на пенсию. Но «старушка», будучи еще не старой, не смогла усидеть без дела, как мечтала о том, и вскоре устроилась учительницей в местную начальную школу. И еще с десяток лет преподавала там и физику, и химию, и географию, и ботанику с зоологией. Вроде как даже историю с литературой. Для меня же эти поездки превращались в мучение, так как бабуля сама придумывала мне по всем предметам задания и строго следила за их выполнением. Неудивительно, что я, будучи не очень прилежным учеником, искал каждую возможность улизнуть из дома. Сидеть летом в деревне в избе – благодарю покорно. Впрочем бабушка не была жестокой женщиной и строгость в ней сочеталась с любовью к единственному внуку, поэтому глядела она на мои выходки весьма снисходительно. Но понял я это много позже, когда бабушки уже не стало. А тогда…

Рядом, через дом, жил дед Мирон, которого местные за глаза звали Бандерой. Называли его так потому что он был родом с Западной Украины и в молодости, шептались, действительно был бандеровцем, за что и оказался некогда сослан сюда. Впрочем деда Бандеру любили за его незлобивый нрав и готовность помочь любому, кто об этом попросит. Ни жены, ни детей, ни внуков у деда отродясь не было (правда по молодости, говаривали, он вполне был еще тот ходок. И подозревали, что на самом-то деле детишек в округе у него должно вполне себе предостаточно. Да кто ж из деревенских баб в этом признается-то). То ли по первой причине, то ли по второй, но когда ссылке Мирона вышел срок и ему дозволили вернуться домой, он отказался. Край, показавшийся некогда диким и неприветливым, стал родным. Он понял и оценил неброскую, не выставляемую на показ, но глубокую и отзывчивую душу местных жителей.

Дед Мирон слыл великолепным и чуть ли не единственным оставшимся в районе печником и печи во всех соседних деревнях по большей части были делом именно его рук. Я помню, что бабушка говаривала: если уж дед Бандера сложил печь, то будьте уверены, печь непременно «топка» и «увариста». Что она имела под этим ввиду, я не мог тогда понять.

Я очень любил наблюдать за работой старого печника и с удовольствием помогал ему, ходил вместе с ним в небольшой самокопаный карьер, в котором все брали глину на печи. Здесь старик рассказывал мне, чем хорошая глина отличается от плохой или вовсе непригодной. Вообще, дед Мирон не делал секрета из своего мастерства и делился им со всяким, кто проявлял к этому хоть малейший интерес. Единственно о чем он действительно жалел, так о том, что здесь никто не покрывал свои печи разноцветными изразцами, как это принято делать на его далекой родине. Да и где местным взять эти диковинные и таинственные изразцы, если бы они даже вняли совету печника? Обычно заказчик махал рукой – так, баловство одно эти изразцы. Но глядели на Бандеру с еще большим уважением. Старику, как я заметил, льстило его несколько особое положение в общине и ореол некой таинственности вокруг его персоны. Временами Бандера впадал в задумчивость. Тогда темные глаза его становились туманными и грустными. Кончики пышных седых усов обвисали. Бросив все дела, дед сидел на завалинке своей «хаты», курил коротенькую тёртую трубочку, выпуская густые сизые клубы самосада. И вполголоса пел заунывные гуцульские песни. Впрочем грустил он недолго, пока тлела трубка.

Многому меня научил дед Мирон. Я любил просто поговорить с ним, так как человек он был незаурядный и, как я только сейчас уже понимаю, неплохо образованный. Хотя дед Мирон и не имел родственников в деревне, но когда он умер, на похороны сошелся народ со всех окрестных сел и слезы на глазах у людей блестели вполне искренние. Помню, что тогда я подумал: вот так надо прожить свою жизнь – оставив после себя не деньги, не груды барахла, а добрую память. Такую память, чтоб когда наступит пора, люди пришли проводить тебя не по принуждению или обязанности, а потому лишь, что у каждого из них сегодня случилось горе – ушла частичка их души.