Куда ему еще курить, явно же болен, вон как раздирается кашлем.

Уходить операм не хотелось: тепло, тихо, довольно забавный собеседник с постоянными академическими отступлениями в ненужные стороны, но пора. Протокол опроса написан и подписан, ничего полезного. Ноль помноженный на ноль.

– Вам действительно интересно? – засуетился Развальский. Снова закашлялся, потом ткнул в свою помойку самокрутку, вскочил, нервно поправляя так и не снятый фартук. – А пойдемте, молодые люди, пойдемте! Я вам все покажу, тяга к искусству в наше время – редкая черта характера. Можно сказать, уникальная. В следующем поколении уже не будет нас, скульпторов, художников. Все сожрут компьютеры, помяните мое слово. Вы-то доживете, вы увидите!..

Харин неопределенно пожал плечами и тоже встал. Надо бы осмотреть, для полноты картины, хотя смысла в этом ровным счетом нет. Не впервой, прикинемся любителями творчества.

– Осторожно, свет здесь есть, но лампочка перегорела! Сменить бы, да вот все руки… Не до того, не до того.

Переход из дома в мастерскую, которой и оказалась та самая приземистая пристройка, являл собой длинный неотапливаемый коридор. Холодно, сыро, пахнет мышами – ну да скульптуры не картины, не сожрут. Потом тяжелая, обитая старинным войлоком для тепла дверь, и мастерская. Лампочку, уходя открыть непрошенным гостям, Развальский не отключил, так что светло, хотя ни одного окна. И тепло, в отличие от коридора.

– Они есть, окна, есть! – суетливо уточнил хозяин. – Просто сейчас свет плохой, зимний, я предпочитаю электричество. К весне сниму ставни, посветлее будет, а пока вот так, молодые люди. Пока вот так.

Мастерская напоминала средней руки музей в процессе бегства из-под бомбежки. Тумбочки, подставки, мольберт с невнятной загогулиной наброска на холсте, краски в банках и тюбиков всех цветов, кисточки, коробки с пластилином, хитроумные конструкции из проволоки, служащие скелетами для макетов скульптур, белеющий в углу мешок гипса, ванночки, пробирки, пустые бутылки и еще одна массивная пепельница на краю заставленного всякой всячиной рабочего стола. Над всем этим великолепием сияла мощная, ватт на триста лампочка, от которой даже сюда, ко входу, доходил ощутимый жар.

У дальней стены стояло плотно укутанной брезентом нечто, метра два в высоту. Исходя из профессии хозяина, очередной шедевр. Не иначе, скульптура супруги губернатора.

– Занятно… – протянул Харин. На самом деле ему было неимоверно скучно наблюдать весь этот рабочий бардак. Искусство… Да кому оно нужно, если вдуматься. Нет больше никаких Микельанджелов, не нужны, а вот танчики – это тема. – А что у вас там такое завернуто?

Развальский, увлеченно объяснявший Михееву что-то о технологии литья бронзы, вдруг замолчал. Будто поперхнулся. Потом медленно повернулся к Харину и сказал:

– Это… Это дело всей жизни. Последняя любовь, если хотите, господин капитан. Но я вам лучше не стану ее показывать, хорошо? Мне кажется, к делу она отношения не имеет.

Сам Харин бы согласился, из равнодушия и желания поскорее отбыть – все же обедать пора, но напарник и здесь влез со своим мнением:

– А покажите, покажите, Лев Адольфович! Вдруг у вас там спрятано что важное. Например, труп.

Глупая шутка повисла в воздухе, но Развальский отреагировал до странности бурно. Он подскочил к Михееву, довольно легко приподнял над полом, схватив за отвороты дубленки, и процедил:

– Не надо так говорить! Не надо! Она живая!

«Псих», – лениво подумал Харин. – «Все они психи, эти творческие люди. Уж лучше быть простым как табурет, хоть не спятишь».

– Успокойтесь, профессор!