– Эй, ребятня! – окликнула я пацанов лет восьми, гоняющих мяч у одного из частных домов. – Где у вас тут вокзал?

– До конца улицы и налево, там станция.

– Спасибо. – Отфутболила подкатившийся ко мне мяч обратно мальчонке и, улыбнувшись, подмигнула.

Войдя в одноэтажное кирпичное здание, облезшее снаружи и не видавшее ремонта со времён развала Советского Союза внутри. Я направилась к окнам с надписью «Касса». Словно в машину времени попала: мраморные полы, крашеные эмалью не в один слой; подоконники, уже пожелтевшие от времени, потрескавшиеся и местами облупившиеся, открывавшие в этих «срезах» целую историю. Белёные потолки со старыми люстрами и жёлтыми подтёками из-за прохудившейся крыши; деревянные полуразвалившиеся кресла в зале ожидания и часы – большие, круглые с белым циферблатом, чёрными цифрами и бледно зелёным корпусом, – казалось, намертво замурованные в стену.

– Билет до Н-ска сколько стоит? – обратилась в окно, заставляя грузную женщину лет сорока пяти оторваться от своего вязания.

– Ускоренный, обычный?

– Разница в стоимости большая? И какой ближайший? – Денег в кармане кот наплакал: выданный ЕДП** плюс компенсация на билет до Н-ска и заработанные копейки за последние отработанные дни – итого и двух тысяч нет. Но я готова была отдать их все, лишь бы как можно быстрее увидеть мать и сестру.

– Ускоренный – четыреста рублей, обычный – двести двадцать. Ближайшая посадка в двенадцать тридцать восемь, экспресс.

– Давайте ближайший, – протянула паспорт в окошко.

– Сколько билетов?

– Один.

Убрав паспорт с билетом в сумку, двинулась к единственному киоску в этом здании, на вывеске которого было написано от руки фломастером «Горячий кофе».

– Девушка, кофе можно?

– Вам чёрный или три в одном?

– Чёрный с сахаром. А пирожки есть?

– С картошкой, капустой, беляши, сосиска в тесте, самса.

– С капустой один, пожалуйста.

Никогда ещё обычная еда не казалась мне настолько вкусной: то ли дело в том, что кофе я за эти два года почти не видела, то ли в том, что ела я не в казарме со всеми, а на свободе.

Людей становилось всё больше, и в какой-то момент даже в глазах зарябило от количества красок в одежде – привыкла я к серой безликой робе и такой же серой форме надзора. Когда объявили подходившую электричку, все двинулись на перрон. И я, перекинув сумку через плечо, двинулась за всеми.

Четыре с половиной часа в мыслях о доме, о маме, о своём чувстве вины перед ней.

Я вышла на перрон в своём городе, силясь вспомнить, на какой автобус мне нужно сесть и одновременно поражаясь тому, как информация, которую я знала с детства, стёрлась в моей памяти за эти два года.

– Оля… Ольга Алексеева!

Я повернула голову, с трудом узнавая в рядом стоящей женщине Светку.

– Света, – и ком подкатил к горлу.

Мы дружили с ней со школьной скамьи, дружили так, что нас считали сёстрами. Два года назад она плакала, успокаивая мою мать в зале суда, когда огласили приговор, разрывая мою душу в клочья.

Светка тут же бросилась ко мне с объятьями, стискивая меня в руках.

– Как же я соскучилась… – И, отстранившись: – Ты как? Всё? – Риторические вопросы, только тоска и надежда в голосе.

– Сегодня освободилась.

– По УДО***?

– Да.

– Почему не позвонила? Не написала? Я бы встретила.

– Стала бы я тебя напрягать.

– Ой, дура! Я бы прямо к воротам за тобой приехала, если бы знала. – И, отвернувшись, крикнула, взмахнув рукой: – Анька, я тут! – Белокурая девочка-подросток в смешной дутой куртке поспешила к нам. – Племянницу встречаю, родители её опять по командировкам мотаются, а я за няньку.

– Свет, какой автобус идёт отсюда до нас? Вспомнить никак не могу.