– Сынок, скорей помоги мне!

Каждый раз, входя с вещами, она обращалась к сыну. Но Гэла неподвижно сидел на пороге и всякий раз, когда мать входила и выходила, только недовольно отклонялся в сторону. Из всей кучи он вытащил только замок, он впервые поднял глаза и обвёл взглядом эту очень давно покинутую им деревню. Даже те, кто стоял далеко, даже те люди отводили глаза, когда их взгляды встречались. Вся деревня стояла, переминаясь с ноги на ногу и тихонько переговариваясь, у всех было чувство вины, вся атмосфера была такая.

Солнце было не очень яркое, мягко так и тепло озаряя всё кругом, подсвечивая далёкие горы на голубовато-сером размытом фоне. Солнечный свет падал на воду, и вода становилась на вид как бы плотнее, гуще. Солнечный свет падал на камни, камни замерли, будто погружённые в какие-то свои глубокие мысли. Солнечный свет падал на землю, даже мелкая пыль была без движения, устала носиться по ветру и наконец улеглась, чтобы как следует отдохнуть. Этот дом Счастливой деревни, покрытый белёсой дранкой, тоже был озарён солнечным светом, сверкал, тонул в твёрдом металлическом блеске.

В годы получше и то никогда не бывало в Счастливой деревне такого тихого покоя. В эти годы перемен и нестабильности, так давивших на людские души, очень и очень много лет не было такой тишины, по-особенному звучавшей в самой глубине сердца.

Поэтому начальник производственной бригады не решался стать посередине площади, прочистить горло и заорать: «На работу!»

Присланный из других мест учитель начальной школы тоже не вышел вперёд, звоня в колокольчик, чтобы шли на урок.

Через открытый дверной проём можно было видеть, как они наливают чай в чашки, как вдруг молча замирают на миг и потом только начинают размешивать в чае масло, берут подогревшуюся на краю очага лепёшку, делают глоток чая, откусывают кусок лепёшки, не спеша жуют… В процессе эти двое время от времени поднимали головы, смотрели друг на друга и улыбались, переговаривались тихими голосами; они ели нормальную, обычную еду с особенным спокойным достоинством.

Вся деревня, затаив дыхание, ждала, пока они неторопливо закончат свой первый после возвращения в Счастливую деревню обед, приберут и встанут от очага. Первой вышла наружу Сандан. Никто не знал точно, сколько ей лет, ей было ещё не много, должно быть, ещё не было и сорока, но её прежде чёрные блестящие волосы уже все стали седыми. Очень странно было, но лицо её было как у девушки – чистое, гладкое и румяное; она вышла на порог и, словно никогда отсюда не уходила, как ни в чём не бывало обвела глазами площадь, села на землю, опершись спиной о стену дома, расплела косу и стала расчёсывать волосы.

Гэла тоже вышел, он с большим усилием медленно поднял отвалившуюся дверь, хотел вставить её обратно в дверной проём, но после нескольких неудачных попыток остановился.

Он попробовал ещё раз, тонкие худые руки не удержали, дверь снова тяжело грохнулась на землю. И сам Гэла вслед за ней повалился на неё сверху. Тут он увидел, что мужчины Счастливой деревни подошли и стали вокруг. Эньбо протянул руку, Гэла тоже протянул руку, Эньбо легко, одним движением поднял его на ноги. Мужчины засмеялись, Эньбо обнажил в улыбке белоснежные зубы, но не смеялся; Гэла тоже улыбнулся во весь рот, полный белых зубов, медленно засмеялся.

Мужчины вместе взялись и поставили дверь; Эньбо с гвоздями во рту, сверкая на солнце бритой головой, размахивая молотком, один за другим вбил гвозди в дверную раму, прочно закрепляя железные петли; Гэла спокойно стоял рядом и смотрел на него.

Эньбо повернул голову, взглянул на Гэлу, который был ненамного старше его собственного сына, сказал: