В царившем хаосе никто не поздравил меня с днем рождения, да и я сама о нем забыла, пока Тимоте не просочился между толпой взрослых. Он схватил меня за руку, чтобы отвести в сторонку, и протянул булочку с изюмом, украшенную свечкой. Из кармана он достал добытую дома зажигалку. Язычок пламени на свечке взвился, как свет надежды в этот черный день.

– Мне кажется, самое время загадать желание, – прошептал он, переминаясь с ноги на ногу.

Сердце забилось чаще. Огонь согревал, успокаивал и, казалось, обнимал все мое существо. Происходящее в других комнатах словно померкло, а я тоже горела. Я пообещала себе, что, если мама вернется, я признаюсь Тиму, что влюблена в него.

Я как раз задувала свечку, когда в гостиную ворвался сосед.

– Поль, мы нашли машину Натали на паркинге на вокзале Крей, – сообщил он. В комнате воцарилось молчание, и все взгляды обратились к нему. Я же смотрела на отца, глаза которого засияли от услышанного.

Эта картина навсегда осталась для меня воплощением надежды. Мое желание должно было вот-вот сбыться, мама была уже на пороге, удивленная всем этим безобразием, а Тим должен был стать первым мальчиком, которого бы я поцеловала – ну, если бы он не был против, конечно. А он хотел этого? Не были ли мы слишком юными для любви на всю жизнь?

Надежда горела всего несколько секунд, а потом взорвалась и растаяла дымкой в воздухе.

– Мы поспрашивали в аэропорту, и кассир рассказал, что видел ее, направлявшуюся к выходу на посадку.

– Не может быть! Он ошибается…

Сосед положил руку на плечо отца в утешение.

– Сочувствую, но он узнал ее по фотографии и заявил, что уверен на все сто процентов. И есть еще кое-что… Дверь машины не была заперта, и мы позволили себе заглянуть в нее. Это лежало на пассажирском сиденье.

И он протянул моему отцу пакет, откуда тот, побледнев, достал упакованный в пластик новенький сияющий iPod.

Мои ноги задрожали так сильно, что мне даже на секунду показалось, что они сейчас сломаются и превратятся в миллиарды осколков прямо на полу гостиной, вместе с остальными частями моего тела. Однако в то же мгновение в мозгу вспыхнула мысль – если это действительно случится, мой отец не переживет. Я зажмурилась и сосчитала в уме: один, два, три. Открыв глаза, я обнаружила себя твердо стоящей на своих двоих, как прежде, и этот простой факт уже был первой победой.

Пока все выдвигали гипотезы, я вытащила Селию из ее люльки, поднялась с ней на второй этаж, чтобы поменять памперс, а затем уложила ее в кроватку и включила успокаивающую музыку. Я сидела с ней, пока она не заснула. Меня поразили ее спокойствие и безмятежность, не вязавшиеся с переполохом внизу. Из комнаты я вышла на цыпочках.

Вернувшись в гостиную, я посмотрела отцу прямо в глаза и сказала то, что до сих пор считаю самой страшной ложью в своей жизни: «Все будет хорошо, папа».

В этот момент я стала несущим столпом нашей семьи, ее опорой.

Ну вот я и припарковалась. Посидела в тишине еще несколько секунд и, чтобы последние клочья воспоминаний выветрились, потрясла головой. Я внимательно рассмотрела себя в зеркальце. Все было как прежде. Я вышла из машины и пошла на успокаивающий запах дома моего детства.

После традиционного воскресного обеда я возвращаюсь в тишину моей студии. Наконец-то. Я переехала сюда около года назад, и каждый раз, приходя и закрывая за собой дверь, я испытываю одно и то же чувство удовлетворения. Я у себя дома, и это только мой дом. Крошечный, это да, но очень миленький. Сколоченный из контейнеров, но такой уютный. Я вдыхаю ароматы хлопка и иланг-иланга от свечки, сделанной специально для моего домика. Мне нравится, что моя тихая пристань имеет свой собственный запах. Я лелею свой дом, потому что это мое первое собственное жилье в почти тридцать лет. Злые языки могут сказать, что моя независимость – одна лишь видимость; конечно, ведь домик расположился в глубине сада моего отца – но все-таки я стала до некоторой степени свободнее. Чуточку. А хоть чуточку стать свободнее – это лучше, чем продолжать жить в своей детской.