Лично я сильно сомневался в том, что Ратсо не выдумывает на ходу. Терпеть не могу пустую болтовню.

Колин моих сомнений не разделял и задал новый вопрос:

– А тебе духовное имя кто дал?

– Отец, – гордо ответил Ратсо.

– И какое же оно?

– Липкий Медведь, – коротко буркнул Ратсо.

– А, ну понятно! – развеселился Колин. – Прямо в точку!

Он держал в руке карточку с большим индейцем – казалось, ветер вот-вот вырвет ее и она улетит. Я не мог сосредоточиться ни на карточке, ни на разговоре. Просто чувствовал, будто лечу, как большая серая туча из металла или стали, вроде бы высокая и далекая, но в то же время тяжелая, грозовая. С тех пор как произошла авария, я часто испытывал это назойливое ощущение: казалось, мне никак не дотянуться до тех, кто со мной рядом, или, наоборот, они не могут, как бы сильно ни старались, достучаться до меня. После автомобильной аварии я попал в новый мир, где за пределами одной клетки всегда обнаруживалась другая клетка. Я смутно слышал смех Колина, но приземлиться не получалось. Я был не здесь, я отсутствовал.

Я стоял, стоял очень прямо, только вот сесть не мог.

– А мне ты какое духовное имя дал бы? – спросил Колин, подпрыгивая от нетерпения.

– Ничего в голову не приходит. Тебе оно не нужно, да и все равно ты его не заслуживаешь, – заявил Ратсо, резко поднявшись.

От него пахло мылом и дымом из трубы, странная головокружительная смесь.

У Колина опять был такой вид, будто на него выплеснули ведро воды: я догадывался, что ответ Ратсо ему совсем не понравился.

– Почему это у него есть духовное имя, а у меня нет? – спросил он, махнув в мою сторону головой.

Его вопрос прозвучал с интонацией длинного мяукания голодного кота, я даже улыбнулся.

Ратсо внезапно нахмурился, откашлялся и пробормотал:

– Неохота объяснять, шпингалет. Мне пора валить. Пока!

Ратсо, похоже, умел одновременно занимать противоположные позиции – невозможно было понять, за тебя он сейчас или против, и это очень сбивало с толку.

Минуту назад уже почти казалось, что он мне друг, и вот теперь это чувство испарилось, как будто его и не было. У меня и с ногой получилось так же. Несколько месяцев подряд я все ждал улучшений, мне даже кое-кто из врачей их обещал. Мать была без ума от радости. Из больницы я выходил счастливый, летел как на крыльях, и небо над головой стало вдруг до нелепого синим, наполненным до краев и прекрасным, а неделей позже мне сказали, что надеяться особо не на что, спина слишком сильно повреждена, так что хорошего ждать не приходится. И вот небо стало продолжением больничного коридора, бесконечно серым, бесконечно долгим, бесконечно печальным, и я больше не отличал выход от входа. Стрелки на часах не успевали устать между хорошими и плохими новостями. Собственная нога стала мне врагом. И собственный отец – в какой-то степени тоже. По иронии судьбы, мать – не стала. Хотя…

Один вдох – и все изменилось так резко, так жестоко. Я казался себе скрепкой, которую гнули так и сяк, придавая ей разнообразные формы, и наконец бросили такой, какой она получилась, – измученной, и кривоватой, и такой же бесполезной, как любой другой обрывок гнутой проволоки.

Я начал ненавидеть врачей.

И почти все время молчал.

Во мне росло отвращение к себе самому.

Я видел, как Колин встает и собирает вещи. Но чувствовал, что мне до него очень далеко. Я видел, как Ратсо уходит прочь в своей высоко задравшейся футболке «Монтана Гризлис».

В воздухе пахло тусклым металлом, как внутри старой консервной банки.

Я был Сломанный Стебель или Прыщ на лбу, кому как больше нравится.

На уроке английского я решил пересесть и, несмотря на то что до задних парт мне добираться трудновато, устроился в самом конце класса. Рядом с Липким Медведем. Тем хуже для Жади, красавицы в тюрбане, помешанной на «обустройстве». Мне показалось, будто жизнь моя внезапно покатила вольно и безо всякого плана. Я слушал медленный ритм дыхания, потом моих ушей достигли слабые удары сердца, чуть слышные и далекие, как отдаленный рокот затихающего барабана. И я не знал, мое ли это сердце стучит.