– Это из-за сыра, да?

Любочка добродушно рассмеялась. «И почему они все не могут быть такими?» – подумала она.

– П-почему тогда? – спросил Денис. – Что со мной не так?

– Денис, тебе одиннадцать. А мне… кхм, чуть больше. Чуть больше, чем в два раза больше.

– А-а… Но я уже взрослый! – заявил коротыш, проглотив последний кусок, он был почему-то уверен, что ему не верят именно из-за сыра. – Взрослый! – повторил он с набитым ртом, брызжа ароматизированной сырной слюной.

Дениска был взрослым только на словах и, в отличие от своих сверстников, не старался доказать обратное безрассудными, порой даже оскорбительными и опасными для жизни выходками.

– Нет, не взрослый, – мягко возразила Любочка. – Поверь мне.

– Нет, взрослый! Взрослый! Докажите, что не взрослый! Я – взрослый! Взрослый!

– Взросление – это отмирание жизнерадостности. Ты пока еще ребенок, Дениска, и не советую тебе торопиться с взрослением. Радуйся беззаботному детству и вере в лучшее.

В детстве у тебя есть мечты, надежды. Знаешь, лет в пять я мечтала стать балериной. Вот ты смеешься, а я плакала, когда поняла, насколько это невоплотимо, глупо.

В семь я увлеклась историей, думала стать археологом. Путешествовать по пустыням в караванах бедуинов среди песков… Но начались проблемы со здоровьем. И бедуины, фараоны, мумии прыгнули на верблюдов, навьюченных моими разбитыми надеждами, и скрылись за горизонтом.

Я пробовала рисовать. Приходилось прикладывать немало усилий, чтобы быть хорошей ученицей. Мама развешивала мои рисунки, а отец расхваливал меня, говорил, что я – новый Ван Гог… Это было мило. Однако в пятнадцать лет я поняла, что не быть мне художницей.

Я ничего не умела – и до сих пор не умею. Я любила читать и рассуждать. Единственная в доме могла разбирать папин почерк (даже он не мог). Предвзятости к детям не имела. Так что решила стать учительницей.

Вот только дети меня не уважают. Совсем. То ли я неинтересно преподаю, то ли что… Не знаю. Да это и неважно.

А теперь посмотри на меня, Денис: я одинокая, никчемная, толстеющая женщина без личной жизни, радости и перспектив. У меня ничего нет: ни денег, ни таланта, ни красоты. У меня нет никого, кроме безмозглого шпица и больной матери. А перспективы, думаешь, у меня есть? Нет. Я состарюсь одинокой и умру в школе, в которой, будучи ребенком, так о многом мечтала.

В этом и есть взросление – в принятии своей никчемности, в смирении…

Знаешь, многие мои сверстницы сожалеют о чем-либо, об упущенных возможностях, о том, что побоялись и не сделали что-то. А у меня не было никаких возможностей – ни упущенных, ни использованных. Ни возможностей, ни любви. Ни-че-го.

От так и не произнесенной речи, больше похожей не на нравоучение, а на монолог самоубийцы, Любочка тихо заплакала. Замолчала она на словах: «Не понимаю, о чем ты говоришь». Дениска кивнул и сел за парту.

Прозвенел звонок. Одноклассники Дениса, недовольно ворча, вошли в класс, расселись по местам. Никто даже не заметил влажности глаз Любови Григорьевны, перемены в ее голосе. И тени невыразимой тоски, нависающей над ней.

Дениска стоял у дверей класса №3, не решаясь войти. Лев Георгиевич пугал его. Он был огромного роста, похож на медведя или другое недружелюбное животное.

«И почему Любовь Григорьевна влюбилась в него? – поморщился Дениска. – Почему не в Филиппа Давыдовича?»

Дениска представил Филиппа Давыдовича – учителя истории, человека болезненно худого, в очках и немытой головой – и Любовь Григорьевну.

«Нет, – решил Дениска. – Они бы не смотрелись вместе».

Мальчик перебрал в памяти всех учителей – о мужчинах вне школы Денис не думал, ведь не представлял Любовь Григорьевну не на рабочем месте. Все были либо женаты, либо недостойны. Дениска набрал побольше воздуха в легкие и заглянул в класс №3.