Здесь же открывается разница между смертью человека и любого другого живого существа. Мышиная смерть открывает взору невзрачную мелкую косточку, больше похожую на дырявую яичную скорлупку. Череп собаки или лошади не лучше высушенного кабачка, череп тигра или льва не несет и малой доли величия этих животных, а слоновий напоминает треснувшую вазу далеко не самой изысканной формы. Обезьяньи черепа, взять хоть шимпанзе, хоть гориллу, вульгарны, как неумелый юмористический шарж.

Недаром смерть изображается с человеческим черепом на плечах, а не с головой какого-нибудь хищного зверя, рогатого черта или клыкастого монстра. Название картина Василия Верещагина «Апофеоз войны» с горой человеческих черепов выбрано очень верно, потому как любая война это крестовый поход за новыми черепами.

5

Охваченный эйфорией прозрения, я сам не заметил, как дошел до своего дома. Точнее, до того места где ему полагалось находиться. Вместо облезлой пятиэтажки я обнаружил огромный котлован, на дне которого вокруг бульдозеров и экскаваторов копошились люди в желтых строительных касках. Подумав, что забрел не туда, я огляделся. Детская площадка со скрипучими качелями и покосившимся грибком песочницы была на месте. Соседние дома и зеленый забор поликлиники тоже оказались там, где им и полагалось. Никуда не делась и ржавая «Волга» со спущенными колесами, стоявшая во дворе, сколько я себя помню. Ошибки быть не могло, если, конечно, я каким-то образом не очутился в параллельной вселенной, отличающейся отсутствием в ней одной хрущевки.

«Спокойно, без паники» – сказал я себе.

Где-то совсем рядом заиграла бодрая электронная мелодия. После непродолжительных поисков ее источник я обнаружил в своем кармане. Им оказался мобильный телефон – похожие аппараты, только намного крупнее, я видел в иностранных фильмах. На мерцающем зеленом экранчике высвечивалось «Мама_моб». Я нажал на кнопку с изображением зеленой телефонной трубки и поднес аппарат к уху.

– Степа, я после работы на рынок заеду, домой вернусь к ужину. Купи себе что-нибудь на обед, не сиди голодным. Хорошо? – маминым голосом сказал телефон.

– Мама, нашего дома нет, – ответил я.

– Что? Как нет? Где нет? Что случилось? Степа, ты где?

– Я возле дома… то есть, возле стройки.

– Какая стройка? Ничего не понимаю. Степа, с тобой все в порядке?

– Не знаю, мама, – признался я. – Все остальное на месте, даже соседская «Волга», а дома нет.

– Какая Волга?

– Машина соседская, напротив нашего подъезда стоит. В смысле, стояла. Подъезда-то больше нет…

– А, эта «Волга»… – мама секунду молчала. – Так ты что, на Народного Ополчения что ли?

– Да.

– Так тот наш дом уже полгода как снесли. Степа, ты что, пьяный?

– Не пьяный я, мам. Что значит «тот наш дом»? У нас что, какой-то другой есть?

– Мы же в двухтысячном на проспект Мира переехали. Ты что, не помнишь? Степа, ты себя хорошо чувствуешь?

– Не помню. Нормально, – первый мой ответ был чистой правдой, но на счет нормальности я соврал. Если под «двухтысячным» мама имела в виду год, то по моим подсчетам до него оставалось еще два года с хвостиком. И ни о каких квартирах на проспекте Мира, как и о том, откуда у меня в кармане мобильный телефон, я понятия не имел.

6

Узнав у мамы адрес нашего текущего проживания, через час я оказался перед черной железной дверью, решительно мне незнакомой. Тем не менее, один из ключей со связки, обнаружившейся в моем кармане, подошел, и дверь открылась. Попав внутрь квартиры, я немного успокоился. В незнакомой прихожей висело знакомое зеркало, стояла знакомая галошница и гардероб. Лицо в зеркале тоже было знакомым и определенно принадлежало мне.