Пора было снова отправляться в путь.

***

Свежие лошади резво бежали по дороге, которая скоро пошла вдоль двух берегов: по левую её сторону потянулся буйно заросший очеретом Ахтанизовский лиман с проглядывавшей поодаль неподвижной гладью воды, а справа взорам путников открылся просторный Темрюкский залив, кативший на берег неторопливые морские валы. Над заливом парили стаи белокрылых чаек, высматривавших в воде рыбные косяки, а ближе к горизонту двумя светлыми мазками маячили среди волн паруса рыбачьих лодок.

Поезд генерала Раевского мчался вдогонку за быстро склонявшимся к земному окоёму багровым солнечным диском…

Миновали крохотную – куда меньшую, нежели Темрюк – станичку Пересыпь. Затем проехали столь же незначительную станицу Сенную с высившимися близ неё песчаными курганами, под коими покоились тысячелетние тайны сменявших здесь друг друга народов и некогда могущественной Фанагории, второй после Пантикапея столицы Боспорского царства.

Оставив позади Сенную, поехали берегом Таманского залива, в который медленно погружалось усталое дневное светило.

Пушкин вертел головой во все стороны, пожирая жадным взглядом окрестные виды. Казалось, ещё мгновение – и тени минувшего поднимутся от земли и вод, и обступят его, и увлекут за собою… Ведь вот же оно, лукоморье!

То самое, с дубом зелёным, где «и днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом»…

Да и где же ему ещё быть, как не на берегах легендарной, погребённой под спудом веков Тмутаракани?

***

Откуда появился кот возле дуба, нетрудно догадаться. Этот образ навеян Пушкину народным фольклором. Там, в древнерусской языческой хтони, обитал огромный кот Баюн – людоед, обладавший колдовским голосом. Он заговаривал и усыплял мимохожих путников, а затем убивал их железными когтями. Однако считалось, что смельчак, который сумеет изловить кота, навсегда избавится от любых хвороб, поскольку сказки Баюна целебны… Позже в русских былинах образ кота несколько смягчился: он перестал быть людоедом, однако обладал голосом, слышным за семь вёрст, и мог заговорить-замурлыкать кого угодно, напустив на него заколдованный сон, неотличимый от смерти. Само по себе имя Баюн обладает бинарно-опоэтизированным смыслом: от слов «баюкать» и «баять» – говорить.

Лукоморье – береговой изгиб, морская лука. По славянским верованиям это заповедное место на краю земли, где растёт огромное Мировое древо: его корни достигают преисподней, а крона подпирает небосвод. Оно удерживает в равновесии три мира: небесный, земной и подземный, не позволяя им сомкнуться, перемешав все измерения и сущности во вселенском хаосе. Когда боги желают посетить землю, они спускаются с заоблачных высот по этому древу.

Привелось ли Пушкину отыскать взором какой-нибудь дуб на своём пути в тот августовский вечер 1820 года?

Бог весть, история об этом умалчивает.

Да и какая, в сущности, разница. В любом случае у автора этих строк нет ни малейших сомнений, что здесь, на берегу Таманского залива, Александр Сергеевич счастливо встретился со своей сказкой.

К слову, в мае 1820 года, уже когда Пушкин укатил «на юга», в столице вышла в свет отдельной книгой поэма «Руслан и Людмила». Однако памятного каждому со школьной скамьи вступления – с дубом и учёным котом на златой цепи – в ней ещё не было. Александр Сергеевич сочинил упомянутые строки лишь спустя несколько лет после своего посещения тмутараканского лукоморья.

Впрочем, всё это – как выразился поэт:

Дела давно минувших дней,

Преданья старины глубокой.

Смею добавить, что спустя столетие я тоже побывал в описанных выше местах. Искал пушкинское Мировое Древо, следы кота вокруг него и прочее разное. Что из этого вышло – расскажу немного позже…