За годы вратарской карьеры у Яшина было несколько сотрясений мозга. Его бесстрашие при бросках в ноги поражало. Но для него много больнее, чем жесткое столкновение с соперником, были несправедливость, бездушие и равнодушие. Возглавлявший центральный совет общества «Динамо» человек по фамилии Богданов убрал Яшина в середине 70-х из «Динамо», в котором он работал начальником команды. Бывший вратарь никому не жаловался, но тяжело переживал: «Динамо» было для него всем.

Перебравшись на время благодаря знанию финского языка из разряда футбольных репортеров в корпус зарубежных корреспондентов ТАСС и очутившись в Хельсинки, о футболе я, разумеется, забыть не мог. Судьба тем временем распорядилась так, что в финской столице я часто встречался с кумиром своего детства, с человеком, в которого я, 9-летний мальчишка, играл во дворе целиноградского дома, – со Львом Ивановичем Яшиным.

Кубок Яшина

Мало кому известно, что в доперестроечные еще времена, когда и выезды-то в капиталистические страны проходили по разряду чудес, в капстране под названием Финляндия ежегодно, по весне, проводился представительный турнир детских футбольных команд на «Кубок Яшина». Дома такого не было, и вдруг – в Хельсинки.

Идея турнира принадлежит двум замечательным людям – Николаю Островскому и Владимиру Поволяеву, предки которых когда-то в силу различных причин, прежде всего политического характера, вынуждены были однажды переселиться на финскую землю да так на ней и осели. В домах у них поддерживалась русская речь, сыновьям, говорившим с детства еще и по-фински, язык родителей пригодился, помог найти вполне приличную работу в крупных фирмах, сотрудничавших с Советским Союзом.

Любовь к России и футболу привела Николая Островского и Владимира Поволяева в Москву в гости к Льву Яшину, который охотно согласился дать хельсинкскому турниру свое имя, тем более что в финской столице популярным в среде русскоговорящей публики было созданное Островским и Поволяевым общество «Динамо». Названное так, как они говорили, в честь Льва Ивановича.

Раз в год, весной, Яшин приезжал в Хельсинки, наблюдал за матчами турнира, вручал Кубок, призы, встречался с соотечественниками, работавшими в посольстве, торгпредстве, корпунктах, международных конторах. Это был праздник общения с Великим Вратарем, доступным, веселым, беседующим с мальчишками и раздающим автографы их родителям, поражающим абсолютной естественностью.

Беда

Информация о беде, случившейся со Львом Ивановичем, оглоушила. Спустя какое-то время после операции по ампутации ноги он лежал в институте протезирования, где ему делали протез. По выходным дням Валентина Тимофеевна увозила его домой. Коридор отделения, в котором лежал Лев Иванович, был едва освещен, с заляпанными стенами, с грязным, засыпанным опилками полом. Вдоль стен в колясках передвигались молодые парни. Палата оказалась очень тесным помещением – узким, с одним окном во всю стену. Слева и справа стояли больничные койки, тумбочка, инвалидная коляска, много костылей. Яшин попал в одну палату с инвалидами-афганцами. Все – с ампутированными нижними конечностями. Все – из разных уголков страны. Все – почти дети, постоянно голодные. Родственники далеко, а как кормили (и кормят по сей день) в наших больницах, всем известно.

Юные калеки с голодными глазами могли свести с ума. Все продукты, которые приносила Валентина Тимофеевна, Лев Иванович отдавал ребятам, плакал, переживая за мальчишек тяжко, и просил врачей перевести его в другую палату.

Изготовление протеза заняло много времени. Верхнюю часть его сделали из дерева. Получилась тяжеленная огромная бочка, которую Лев Иванович назвал «кадушкой». В Хельсинки врачи рассматривали его «кадушку» так, словно в их руки попал редчайший музейный экспонат. Когда я перевел им, как Яшин называет сей предмет, они спросили, почему именно так. «Потому, – сказал Лев Иванович, – что в „кадушке“ этой можно огурцы солить».