– А может быть, этот мальчик просто разыграл вас, – предположила Альбина Сергеевна. – Для нынешнего молодого поколения артистизм так характерен.

– Точно! Каждый второй – артист! И все считают себя Эйнштейнами! – одобрил Степан Иванович.

– А я могу предложить вам другую точку зрения. Понимаете, человеческая личность устроена таким образом… – вновь попытался вступить в разговор мужчина в очках, но как раз в это время именинница стала подавать горячее, и обсуждение рассказа Николая Николаевича закончилось само собой. Больше к этой теме не возвращались.

Замечу от себя, что хотя рассказанная история произвела на меня известное впечатление, я воспринял ее с недоверием. Многое в словах и поведении мальчишки показалось мне противоестественным и вызывающим, а вывод, сделанный Полтораком, что парень – юный гений, – полностью бездоказательным. К тому же я привык не слишком доверять Николаю Николаевичу. Он, по моим представлениям, принадлежал к числу тех рассказчиков, которые с легкостью могут переиначить реальные события, лишь бы произвести эффект.

И в данном случае я отнюдь не уверен, что странный мальчишка, с которым Николай Николаевич якобы встретился на улице, в действительности был таким, каким изобразил его Полторак, да и вообще существовал на свете, а не был плодом творческой фантазии Николая Николаевича.

Нет, я бы ни за что не взял на себя смелость предложить рассказ Полторака вниманию широкого читателя, если бы не случай, сравнительно недавно происшедший лично со мной.

Я ехал ночным поездом из Ленинграда в Москву. Моим соседом по купе – двухместному (я взял себе «СВ») – оказался очень симпатичный, весьма общительный молодой человек лет двадцати пяти. Не помню точно, с чего у нас начался разговор, но в ходе беседы мы коснулись классической музыки, с музыки вообще перешли на Моцарта, а с самого Моцарта – на роман о нем Дэвида Вейса «Возвышенное и земное». Мой собеседник заметил, что Моцарт, пожалуй, единственный из общепризнанных гениев, который начал свою жизнь как «классический салонный вундеркинд», ибо, как правило, из вундеркиндов ничего потом не выходит. Я поспешил согласиться со своим попутчиком и вдруг взял и пересказал ему историю о странном мальчике, услышанную мной от Николая Николаевича Полторака.

– Впрочем, я сильно подозреваю, что вся эта история выдумана моим знакомым, – закончил я свой пересказ. – В любом случае ничто, на мой взгляд, не свидетельствует о том, что этот мальчишка был наделен хотя бы минимальными предпосылками к гениальности.

Молодой человек, который слушал меня с большим вниманием, вдруг как-то странно улыбнулся и возразил:

– Ну, гений – это, конечно, громко сказано. Но в целом очень похоже.

– На что, простите, похоже? – не понял я.

– Это подсознательное предощущение красоты, о котором говорил подросток… В том числе в точных науках, которые, казалось бы, связаны только с логикой. Французский математик Анри Пуанкаре в некоторых своих работах, например, прямо указывает на чувство математической красоты, гармонии чисел и форм.

Я недоуменно молчал, силясь отыскать какую-либо связь между эстетическими воззрениями Анри Пуанкаре и заявлениями странного мальчишки, а мой собеседник продолжал с неожиданным воодушевлением:

– И это беспокойное предчувствие открытия… Многие знаменитые мыслители указывали на то, что у них научному озарению часто предшествовало ощущение, что нечто подобное скоро наступит, хотя они и не знали, каким оно будет точно. Нечто типа: «Я вижу и завтра буду видеть дальше»… Понимаете?

– У знаменитых мыслителей – возможно. – Я понял наконец, куда клонит мой оппонент, и принялся возражать ему: – Но разве может быть подобное предчувствие у тринадцатилетнего подростка, который вместо того, чтобы заниматься, бесцельно шатается по улицам? Что он может «предчувствовать»?