– Макаров был всегда хитрым, а сам дурак! – отрезал Фёдор, не могший до сих пор простить ему Феню. – Никто за ним не пойдёт. Хоть он мужик и работящий, я его всерьёз не принимаю…

– В том-то всё и дело, зачем так орать, меня позорить. Ты был на дежурстве, так он перед нашим подворьем стал выкрикивать: «Долой колхоз и всю коммунию, давай единоличную жизнь!» – шёпотом продолжала она. – А что мне скажут, если в район дойдёт? Но самое страшное, что Макаров такой не один. Я его понимаю, но поддержать не могу.

Фёдор невозмутимо долго раскуривал цигарку, а Екатерине казалось, это он нарочно не отзывался, словно в душе что-то замышлял. Но он собирался с мыслями и потом тихо и осторожно изрек:

– Это понятно, если бы издали указ о добровольном возврате к старой жизни и раздаче людям всего имущества, многие побежали бы из колхоза со всех ног. А с другой стороны, беднякам деваться некуда. Но тогда почему бы побежали остальные? Да всё очень просто: к колхозной жизни людям трудно привыкнуть. Народ всегда мечтал о богатых подворьях, только при единоличной жизни расправили плечи, стали крепнуть – и вдруг власти снова стали людей прижимать. А если бы этого не случилось, мог бы народиться новый имущий класс… Хотя, с другой стороны, единоличная жизнь давала всем одинаковые возможности работать на себя, только не ленись, ведь я это испытал на себе. Зато колхозам государство станет выделять новую технику, сейчас налаживается выпуск, а появятся в большом количестве комбайны, трактора, сенокосилки, большие плуги – колхозы быстро наберут силу, поэтому за ними будущее села…

– Федя, ты меня, пожалуйста, не агитируй, я сама давно состою в наметовской агитации, – перебила она мужа. – Ты бы лучше Макарова подучил, – закончила она, облегченно вздохнув.

– Мне с Иваном доводилось толковать, когда-то он защищал нэпмана-буржуя, а теперь, когда времена изменились, он жалеет, что их вырубили под корень. Вот и намедни мне говорил: «Советская власть хороша, да больно хитрая». «В чём именно?» – спрашиваю я, а он отвечает: «Да очень просто: одной рукой даёт, другой отбирает. Вот ещё вспомянете Ивана, что вернётся единоличная жизнь, вернётся!» – Я его слушал, как малое дитя…

– А что, Федя, ежели он окажется прав? – не то обрадовалась, не то ужаснулась она.

– Возвращения уже не произойдёт! Реки вспять не текут, а всё, что мешает их течению, они сами уносят, не то давно бы их не стало, затянуло бы густым илом. Так и наша власть: в обиду не даст, что наметила, то и сделает…

– Жизнь, Федя, не река, зачем её уподоблять реке? Это легко тебе говорить, а попробуй на деле, воплоти задуманное. Думаю, статья Сталина только мешает…

– Цыц! – Фёдор приблизился почти вплотную к жене и заговорил тихо: – Смотри, Нина из-под одеяла выглядывает, притаилась, курносая, и всё глазёнками постреливает —наш разговор ей любопытен.

Екатерина повернулась к кроватке дочери, но та мигом захлопнула глаза, притворилась спящей; но было видно, как она медленно-медленно натягивала одеяло на голову. Захотелось Екатерине подойти приласкать дочь, но почему-то этим редко баловала, лишь только больше мысленно и расточала детям ласки. А в последнее время так вообще стала их видеть редко, пропадая в колхозе, и от этого чувствовала себя перед ними в неизбывном долгу. Меньшие дети спали вповалку прямо на полу, жарко дровами натоплена русская печь. Свекровь в охотку расстаралась, а по календарю до начала зимы ещё полмесяца. Заморозок пришел как-то неожиданно, до этого было по-осеннему тепло, правда, в октябре погода периодически менялась: то дождило, то стояло сухо. А за весь сентябрь так и не выстоялось нормальное бабье лето. В это время с лугов свозили накошенное сено, чёрные мохнатые тучи неожиданно затянули небо, а когда начали стоговать, зарядили дожди и хлестали кряду недели три. А потом так же неожиданно распогодилось, но много сена сопрело, и оно осталось на лугах лежать неубранным. Конечно, могли бы успеть поставить стога, да мужики под унылость дождя заливались самогоном… Она же не успевала следить за всеми колхозниками…