После того первого свидания я не мог ей позвонить неделю. А когда решился и позвонил, трубку взяла ее бабушка и удивилась:

– А она тебе разве не сказала?

Катя Ледуховская уехала из страны со своими родителями утром, на следующий день после нашего свидания.

И мы никогда больше с ней не виделись.

Узнаю ли я ее при встрече? Не знаю. Но когда вспоминаю ее, то всегда вижу перед глазами ту девочку из фильма Федерико Феллини «Восемь с половиной». Такой я ее и запомнил – два движения ладонью: «Пока, Олег».

Прозвенел звонок с пары.

Сегодня я пришел в институт пораньше, чтобы успеть переписать себе лекцию, которой у меня не было. Но вместо этого я написал про Катю. Уже к концу третьего курса для меня стало практически обычным делом на теоретических занятиях писать рассказы. К концу четвертого я обнаглел совсем. Лекций в институте я уже вообще не записывал.

По одному, по три, по пять заходили в аудиторию мои однокурсники и рассаживались по местам. Лекционная аудитория представляла собой продолговатое светлое помещение. По одной стороне – окна и батареи отопления. По другой стороне – глухая стена с дверью и портретами физиков, химиков и математиков. В лицо я знал только Альберта Эйнштейна. Но того портрета, где он показывал свой язык, на этой стене не было. А он мне нравился больше всего. Была коричневая доска по фронту с преподавательским столом в левом углу у окна. И шкафы по тылу. Классический школьный вариант учебного класса, только помещение взяли и растянули, чтобы внутри могло помещаться не менее ста человек. Вероятно, зря. Так как из четырех групп на курсе к третьему году обучения на лекции ходило человек тридцать, максимум. А это численность как раз обычного такого школьного класса. И это с учетом того, что тем, кто ходил на лекции, были приличные бонусы на зачетах и экзаменах.

Например, препод по физике для зачета по своей дисциплине требовал показать свою лекционную тетрадь. И студенты, которые лекций не записывали, стали приносить чужие тетради. Он вскоре заметил, что почерк в тетрадях какой-то у всех больно одинаковый, и догадался, что ему показывают одну и ту же тетрадь, поэтому стал ставить свои подписи на полях. Но студенты стали отрезать поля ножницами. Или вырывать страницы целиком, где он иногда размашисто, на всю страницу, ставил свою подпись. Поэтому на зачетной неделе тетрадки с конспектами по физике становились все тоньше и тоньше.

Но он был один такой въедливый. С другими преподами таких серьезных проблем не было. Они вели журнал посещаемости и сверялись с ним на зачетах и экзаменах. Был человек на лекции – получай балл к оценке. Не был – получай каверзный вопрос и приходи в следующий раз. Или иди в деканат и записывайся на дополнительные занятия. Естественно, они были платными. Ну, а что? Раз ты прогулял лекцию, значит, есть в кармане, на что погулять. Поэтому не жмись, а делись!

У меня с финансами не сказать, что было прям совсем плохо. Причина была в другом. Более спокойного места, чтобы писать рассказы у меня не было. А после пары я брал тетрадку у нашей отличницы и конспектировал себе в тетрадь на всякий случай. Поэтому, когда преподы интересовались записывал ли я лекцию, то у меня всегда было, что показать. К концу четвертого курса требовать лекции почти все перестали. Поэтому я еще лучше (как мне тогда казалось) стал писать свои рассказы. Они становились подлиннее, да и поинтереснее. Даже постоянные читатели у меня появились.

А все началось, как мне кажется, еще в конце второго курса. Либо я разочаровался в строительстве, либо очень сильно влюбился. Либо это все наступило одновременно. И потом, писать рассказы и стихи на лекциях было отличным выходом не сойти с ума от нереализованности своих чувств. Вид у меня на лекциях, вероятно, был такой заинтересованный и увлеченный, что преподы стали считать меня самым прилежным и ответственным студентом на курсе и начали ставить зачеты автоматом.