Когда после войны семья воссоединилась, она переехала в тот самый поселок, в котором я родился и живу всю жизнь. Повторюсь, что, скорее всего, мама, рожая меня (а ей было к тому времени 38 лет), рассчитывала, что наступят перемены в лучшую сторону. Этого, как и можно было ожидать, не произошло. Через три года родители развелись, мы остались жить втроем.

Отца я живьем видел всего один раз в жизни, в двенадцать лет, когда он, по слухам, вернувшись из заключения, решил воссоединиться с семьей. Его появление в поселке вызвало выраженное волнение у мамы и сестры. Но сестра уже была замужем, поэтому волнение ее было не таким сильным, как у мамы, которая не забыла ничего из «заботы» своего бывшего мужа.

Он появился вечером, все уже были дома. С зятем поздоровался за руку, потом обратил взор на меня и, протянув руку, хотел погладить по голове или взъерошить волосы – не знаю, – а я рванулся бежать в огород: от страха ли, от непонимания, как вести себя в этой ситуации, – я выбрал такой вот выход. Отца я видел мельком, несколько секунд, помню, что он был невысок, худощав, волосы были темные, лицо его четко не рассмотрел. Но однажды сестра проговорилась, что я похож на отца, и теперь, когда я гляжу на себя в зеркало, думаю, что вижу черты его лица, уловленные мельком много лет тому назад; только волосы у меня совершенно седые, как у мамы.

Ни того, о чем говорили взрослые в тот раз, ни того, что произошло в дальнейшем, я не знаю. Во всяком случае, отец исчез навсегда, не пытаясь увидеть сына, ничего не передав в наследство. Чужой человек, двумя словами…

Но это было относительно поздним воспоминанием. Попробую вернуться на несколько лет назад.

Некоторые говорят, что помнят себя с самого раннего возраста, чуть ли не с рождения. Не буду оспаривать это утверждение. Сам я отрывочно вспоминаю себя лет с трех.

Первое воспоминание связано с непослушанием. Как хорошо известно, детям рекомендуется поспать после обеда, таков порядок был и в нашей семье. Но однажды он был явно нарушен, и виновником, безусловно, был я. Мама была на работе, мы с сестрой – дома. И я не послушался уговоров, я носился по комнате, прыгал и скакал, и ни в какую не желал ложиться в кровать. Хорошо помню то гипервозбуждение, которое охватило меня. Лицо горело от прилива крови, в зеркале я видел покрасневшие лоб, щеки и нос, волосы стали влажными от пота. Возбуждение длилось до прихода мамы. Когда дверь открылась, и мама вошла в комнату, я спрятался под стол. Прочный и основательный, со спускавшейся с краев скатертью, он внушал ощущение защищенности, по моему мнению. Мама строго спросила: «Кто у нас не спит?» – а я полез из-под стола. Хорошо помню и то возбуждение, которое меня охватывало до этого прихода, и выраженное чувство неправильности моего поведения. Откат после возбуждения был сильным, и он мне не понравился. Я навсегда запомнил, что после перевозбуждения, обязательно наступит угнетающий душу откат. Не могу сказать точно, но, кажется, после этого случая я понял, что надо сдерживать себя в эмоциях радостных, чтобы не допускать прихода тягостных.

Надо сказать, что мама никогда не кричала на меня, тем более не била. По крайней мере, в моей памяти таких примеров не сохранилось. Я был послушным ребенком, только иногда что-нибудь срывалось. Размышляя во взрослом состоянии о природе откатов к подавленному настроению, я почему-то пришел к выводу, что причиной этого в детстве были начатки того, что поэт назвал: «Совесть – это нравственная категория, позволяющая безошибочно отличать дурное от доброго». Тогда, в детстве, я, конечно, не представлял, что внутри меня живет нематериальная сущность, позволяющая разделять хорошо и плохо.