Осетрята, как дети, милые и беззащитные,

А это сточные воды, которые надо очищать, чтобы не губить осетров.

Борис Яковлевич был моим учителем, и я объявил на заводе, что собираю деньги для погашения штрафа и что все желающие инженерно-технические работники могут присоединиться. Присоединилось 1500 человек, причём каждый внёс по своему месячному окладу, а тогда он в среднем составлял 150 рублей. Так что искомую сумму мы собрали и штраф погасили. Сейчас это кажется невозможным, но так было. Меня вызвали в партком и объявили, что за мою деятельность по сбору денег решено исключить меня из партии. Я сказал, что, конечно, согласен с решением уважаемого собрания, но есть одна маленькая проблема – я не член партии. Надо было видеть их изумлённые лица. Тогда мы посмеялись и разошлись.

Волга как среда обитания, которая должна быть чистой.

Конечно, мы ходили на заседания суда, стучались во все инстанции, чтобы защитить Либмана. Казалось нелепым сажать в тюрьму лауреата Ленинской премии. Тем не менее два года он получил, но благодаря химической общественности страны, которая продолжала за него хлопотать, отсидел всего год. Первые полгода он работал в тюрьме прачкой. А вторые полгода каждый день его из тюрьмы забирала машина и везла в закрытую лабораторию на одном из заводов, где он весьма продуктивно занимался исследованиями.

Пока Либман сидел, а я его регулярно навещал в тюрьме, случилось трагическое событие – в один день погибли два очень сильных главных инженера химических заводов в разных городах.

Один умер на операционном столе, второй попал под машину. Во время очередного визита к Либману я рассказал ему, что он потерял двух друзей. «Ещё один такой случай, и я буду считать, что легко отделался», – мрачно пошутил Либман. Через год я забирал Бориса Яковлевича из тюрьмы, поскольку за мной была закреплена персональная заводская машина. Приехали домой, выпили по маленькой, и для Либмана началась новая и вполне успешная жизнь: он занимался исследованиями в Волгограде, а потом в Москве, в ГосНИИХлорпроекте.

Но сама эта история с таким жёстким сценарием подействовала на отрасль как отрезвляющий душ. Проблемы охраны окружающей среды, на которые ещё вчера плевали и которые накапливались на заводах годами, теперь стали объектом пристального внимания на всех химических предприятиях. Большинство из них было решено за три-четыре года.

Мы на своём заводе нашли два нетривиальных решения. Первое – взаимное уничтожение стоков. Мы так соединяли стоки разных производств, чтобы их компоненты взаимодействовали между собой, нейтрализуя друг друга. В результате такого простого решения токсичность стоков резко уменьшилась и их количество сильно сократилось.

Второе красивое решение было связано с непрерывным контролем качества сточных вод – мониторингом. Причём контролем самым надёжным, биологическим. Здесь нам очень помог ихтиолог, участник войны Олег Львович Бурковский, которого я нашёл в Волгограде и пригласил на работу. Он создал очень наглядную систему биоиндикации сточных вод. Главным индикатором в этой системе работали мальки осетров. Олег брал этих малышей размером сантиметров десять на рыбзаводе, где их разводили, привозил на наш завод и распределял по большим стеклянным ёмкостям. Они стояли в каждом цеху, и через них круглые сутки протекала сточная вода этого цеха. Разумеется, мальков кормили, и в благоприятных условиях на заводе они вырастали до двадцатикилограммовых особей.

Чем были интересны эти мальки? Они очень чувствительны к загрязнению воды посторонними веществами. Если сток был плохой, мальки погибали. Но эту стадию мы прошли быстро – никто не хотел убивать осетрят, поэтому старались очищать стоки как следует. Если же концентрация посторонних веществ была немного превышена, то мальки становились уродцами: у них изгибалась нежная хорда и они превращались в плавающие загогулины. Для работников цеха видеть малька, изуродованного по их вине, было страшной и невыносимой мукой. Работники умоляли как можно скорее заменить уродцев на здоровых мальков и гарантировали, что больше такого не повторится.