Я вижу здесь замечательные лица. И потрясающий день. И он ушел. Он ушел спокойно, достойно, исповедовавшись, будучи соборован, ушел в свой день ангела. И вот сегодня последний раз на его лице играют лучи солнца, но они играют, и душа его светла. Он может быть спокоен. Есть дети, есть товарищи, есть Россия, есть то, что им сделано.

Прощай, дорогой! Пусть тебе пухом земля будет. (X, 3)

(2004)

Все свои фильмы мосфильмовского периода, начиная со «Свой среди чужих», я снял в Первом творческом объединении, которым руководил Сергей Федорович Бондарчук.

Но его впечатлений, замечаний по поводу моих картин припомнить не могу. Вообще-то он меня не баловал лестными отзывами, хотя, конечно же, все мои режиссерские работы смотрел. Наверняка знаю, что относился он ко мне тепло, даже с любовью, но вот особо одобрительных слов я от него не слышал. Он в первые годы моей работы на «Мосфильме» в достаточной степени был закрыт для меня.

Наши более близкие, более серьезные отношения установились, когда подружились наши выросшие сыновья – его Федор и мой старший сын Степан. Нас объединили отцовские тревоги.

Так что мы стали общаться чаще, и со временем не только на темы воспитания наших юношей. Я говорил ему о каких-то своих задумках, и чем дальше во времени и пространстве, тем серьезнее относился он к нашим беседам, мне даже казалось, он оценивал их глубоко, с пониманием, а иногда даже с долей восхищения.

Бондарчук – художник по-настоящему страстный. И всеобъемлющий. Почему его волнует «Война и мир», или «Тихий Дон», или «Они сражались за Родину»?

Его волнует мощь! Как он ставит чеховскую «Степь»? Ведь и в этой, казалось бы, спокойной, лиричной повести он открывает гигантский, потрясающий масштаб: соединение маленькой жизни маленького мальчика с этим постоянно движущимся обозом в этой бескрайней степи.

Сергей Федорович нес в себе понятие чести, понятие святого, к чему нельзя прикасаться грязными руками, понятие серьезности отношения ко всему тому, к чему он, Бондарчук, прикасается. Любой русский художник, глубоко чувствующий то, что он делает, и то, что его мучает, – это часть русской идеи. Я не имею в виду: русский художник по крови. Исаак Левитан был евреем, а по чувствованию России в пейзажной живописи рядом с ним мало кого поставишь! Не кровь определяет русского художника, а реальное ощущение значения жизни в России, ощущение ее вкуса, ее запаха, видения этой жизни, ее осязания. Конечно же, Сергей Федорович во всех отношениях глубоко русский художник: по своему своенравию и по силе своей любви.

Причем это выражалось не в пафосных речах с трибун, эта любовь была его нутром, его энергией. С другой стороны, Сергей Федорович принадлежит к той плеяде русских художников, которым не чужд византизм, то есть сознание, что ради главного в своем произведении иногда можно и нужно поступиться неглавным. В тех условиях, в которых ему пришлось работать, иначе было невозможно. Для того чтобы спасти народную, солдатскую правду «Они сражались за Родину», он снял в финале картины, прямо скажу, плакатную сцену со знаменем. Про него злословили: партийный бонза; гнусно шипели: уж больно чересчур обласкан Советской властью. Но как замечательно написал мой отец: кого любят цари, того не любят псари.

Никогда Сергей Федорович не поступился своим существом, своей натурой. Я однажды присутствовал при его разговоре с одним большим начальником, это было впечатляюще. Не знаю, жаловался ли потом кому-то тот большой начальник, а может, предпочел промолчать, потому что Сергей Федорович, выражаясь современным языком, так на него наехал, что этот высокопоставленный самодовольный чиновник на моих глазах превратился в жалкого писаришку. Наверное, он почувствовал в Бондарчуке такую силищу, с которой лучше не связываться, отступиться, дать все, что просит, и забыть об этой встрече навсегда.