Обычно бои шли под Киевом, но на этот раз стреляли в центре. Ученицы потянулись к окнам. Тонкие девичьи силуэты застыли у широких подоконников. Улица оказалась пустынной, и от этого стало ещё тревожнее.

– Так! – хлопнула в ладоши одна стройная фигурка. Обернувшись, она снова стала старенькой учительницей. – Война войной, революции революциями, а занятия продолжаются!

Как большинству киевлян, ей казалось, что если в будничной жизни всё будет находиться на своих прежних местах, то и хаос пролетит мимо. Но хаос не собирался лететь мимо. Раздался оглушительный грохот, с потолка посыпалась штукатурка. Второй разрыв снаряда был ещё сильнее и ближе. Петлюровцы уходили второпях, чем сильно расстроили киевских щирых украинцев.

На следующий день в город вошли красные. В полдень на Цепном мосту раздались их крики, загрохотали колеса, понеслись песни и звуки гармошек. Красные двигались по Крещатику в своих картузах, будёновках, папахах, кожаных куртках, шинелях нараспашку. Это было очень пёстрое войско. Они ехали на лошадях и тачанках с плакатами «Да здравствуют коммунары», у них были винтовки разных систем – и со штыками в виде кинжалов, и берданки.

– Товарищи, как же мы вас ждали! – сквозь слёзы горячо закричала молоденькая еврейка, размахивая красным платком.

Другие горожане робко стояли по краям улицы.

– Это который раз у нас власть меняется? – спросил мужчина в брезентовой куртке у другого – щеголеватого, с лакированными гамбургскими передами на сапогах.

– Так… Царское, временное, рада, большевики, опять рада, гетман, директория, теперь снова большевики, – лакированный стал загибать пальцы, подсчитывая. – Красные третий раз заходят… Или четвертый? Запутался я… Немцы были, поляки были, большевики. Петлюра, Деникин…

Проезжавший мимо конник в малиновых рейтузах, мерлушковой папахе с красной лентой и с саблей на боку рявкнул на них:

– Ну и где ваши цветы? Белякам-то небось подносили!

И вправду, Киев совсем недавно радовался приходу белых. Он тогда вдруг сразу преобразился. Откуда-то появились улыбчивые лица и красивая одежда. На главной улице белогвардейцам приветственно махали господа в котелках и с крахмальными воротничками. А нарядные дамы с кружевными зонтиками, надушенные духами «Коти», подбегали к кавалеристам Деникина, совали им цветы и даже целовали их лошадей в морды.

– Ну? Чего молчите?

Испуганные зеваки отступили на несколько шагов.

– А чего радоваться-то… – осторожно произнёс мужчина в брезентовом, дождавшись, когда недовольный красноармеец отъедет подальше. – Вон, жиды радуются. Они страху натерпелись… Вся нищета с Подола радуется. А мне чего радоваться? Мне уже без разницы – белые, красные, синие или поляки… Все напиваются и безобразят.

– Не скажи, – возразил ему лакированный. – При немцах хоть порядок был.

– Да? А при ком календарь наш поменяли? При немцах твоих!

– Не, то при красных было.

– А я говорю, при немцах…

Концерты шли при любой власти. В тот вечер узкий и длинный, как коридор, зал городского синематографа был увешан коммунарскими лозунгами. Огней сначала не зажигали. Разноцветные лампочки рампы вспыхнули только после того, как за сценой ударили в гонг. Представление началось!

Артисты, среди них отец Ани, показывали фрагмент оперетты. На заднем плане танцевали две юных балерины, одной из них была Анечка. Из зала на сцену умильно глядела подруга отца. Последнее время эта женщина везде была с ними.

Сидевшие за дамой красноармейцы возмущались её большой шляпой, которая не только вызывала у них классовую ненависть, но вдобавок мешала смотреть представление. Они грызли семечки, зло сплёвывая шелуху.