А мать девочки вдруг рассердилась на солдата.

– Кака я тебе гражданочка? Я мужнина законная жена!

Она достала из кармана обсосанный леденец с прилипшей трухой, облизала его и сунула дочери.

Блеснул Днепр. Поезд загрохотал по мосту. Сквозь ажурные ромбы ограждения можно было увидеть изрезанный оврагами глинистый берег, ширь воды и пароход, разрисованный красными агитаторами. Потом поползли милые сердцу очертания городских крыш и трубы. Грохот сделался потише.

Больная девочка дососала свой леденец и показала матери палочку. Та развела руками.

– Нема больше…

Малышка снова монотонно заныла. Это было невыносимо.

– Вот мы тебя Лису Ляну отдадим, – грубо пошутили в вагоне.

Китайцем Ли Сю-ляном, который возглавлял особый батальон губчека, в Киеве пугали детей.

Матери девочки такая шутка не понравилось. Сердито подвигав свой забренчавший мешок – у неё там был то ли самовар, то ли пустые бидоны, баба огрызнулась:

– А сами тогда к Сорину катитесь. Вон добра у вас сколько, я погляжу. Пусть там проверят, откуда взяли.

– Шо за Сорин?

– Та чекист главный. Чи контрразведка, чи чека… Хрен редьки не слаще.

– Ниякий там головний не Сорин!

– А кто ж?

– Блувштейн. Ось як!

– Не бачу такого. Говорю тебе, Сорин!

– Так вин и е Блувштейн. Фамилию поменявши. Они там усе «русские». Мыколу-царя вбилы, календарь вкралы. Тильки лютый почався, и – здрасьте, будь ласка – завтра березень. Нехай гирше, аби инше… Селян обикралы! Кулак – вин же работяга! На кулаке спить.

– Они там вси москали! В Москви жидивске правительство, там воны дулю сосут, покушать немае чого, а на Украине им и хлиб, и сало, и квитки. Голопупы!

– А ну, рожи контрреволюционные, прекратить вредную агитацию! – рявкнул рябой солдат.

У него за пазухой мог быть маузер, и спор о составе киевской чрезвычайки тотчас затих.

В окне медленно проплыли знакомые акации и сараи – поезд приблизился к городскому вокзалу. Слава Богу, путешествие прошло спокойно: никакие лихие атаманы и батьки не остановили, не ограбили пассажиров. Последний раз дёрнувшись, состав со скрежетом затормозил у дощатого, похожего на огромный барак здания.

Каменный вокзал так и не успели построить, а этот временный стоял так давно, что при нём выросло целое поколение киевлян. Анечка другого вокзала и не знала. Теперь он действительно стал бараком, в нём больше не существовало деления залов на классы. После революции всё превратилось в третий класс.

У перрона трепыхался наполовину сорванный плакат: «Самоплюи-щелкуны – враги народного здравия» – с карикатурами на плюющих шелухой. Советская власть на каждом шагу агитировала за просвещение и здоровый образ жизни. Это была вторая по значимости тема, после мировой революции.

Под плакатом сидели две спекулянтки с корзинками, в которых лежали куски бурого, неизвестно из чего сваренного мыла. Обе пялились на приехавших и лузгали семечки, мелко сплевывая под ноги.

Народ вылезал на дощатый перрон: бабы, солдаты в грязных шинелях, опростевшие горожанки, давно сменившие шляпки на платки. Одна такая дама торопливо вытирала белую пыль со своего чемодана, мука просочилась через замки. На всех лицах была написана одна забота – как выжить в мире, где не осталось ни хлеба, ни порядка.

Деревянный настил запрыгал под ногами. Чтобы сократить путь самые ловкие пассажиры спускались на рельсы, пролезали со своими мешками между вагонами, переходили многочисленные железные пути. Туда же метнулась щуплая детская фигурка в разлетающихся лохмотьях, это был знакомый Ане беспризорник. За ним гнались два мужика. Они поймали его за составом, оттуда раздались голоса: злые – мужицкие, и умоляющий – мальчишки.