Он сунул руну в рот, склонился над Оделией, которую держал на руках росс, оттянул её веко, посмотрел на глаз. Нахмурился, но после недолгого колебания кивнул: мол, всё в порядке.

Мы оставили наших лошадей, отстёгивая с них сумки и мешки. Слуги уводили животных в помещение за правой башней форта. Сёдла и упряжь нам вернут завтра. С конями же придётся проститься. Их век почти закончился.

Грустно. По-человечески.

И довольно накладно. Но добытые в Иле булыжники окупают траты отряда сторицей.

Колдун заглядывал в глаза каждому. Никифоров предоставил свой единственный. Стандартная практика для всех возвращающихся. В Иле есть существа, которые не прочь завладеть чужим телом и проникнуть на территории людей под видом человека.

Их всегда выдают зрачки – они двигаются, словно проворные головастики, то и дело прячась за радужку. Такое не скроешь.

Когда с формальностями было покончено, мы вошли в андерит.

В андерите размещаются три роты, хотя крепость может вместить в себя впятеро больше солдат и обслуги. Но последние лет двадцать, из-за тишины на этом участке Шельфа, здесь вечный недобор солдат. У чиновников в Айурэ, на бумаге, все честь по чести, а в реальности – некоторые дворы и башни пустуют давненько.

И в данном случае нам это на руку. Возблагодарим сегодня рвачей, что кладут звонкую монету в собственный карман, а не тратят её, как это положено, на обеспечение укреплений, дабы привести их в надлежащий вид, указанный в эдиктах ещё первого лорда-командующего (каковым, если кто не знает, был не кто иной, как Отец Табунов).

Нам предоставили приземистый, выглядевший угрюмым двухэтажный дом, сложенный из тёмно-серого камня. Он располагался за Пушечным двором, в Пустом кольце, третьем оборонном сегменте, самом дальнем от Ила. Мы завалились в него усталой толпой, апатичные и желающие провалиться в сон.

Основная часть «Соломенных плащей» разместилась на первом этаже, в двух протяжённых залах, заставленных деревянными кроватями на низких ножках. В казармах. «Офицеры» заняли отдельные комнаты на втором.

Толстая Мамочка игнорировала человеческое жильё, если была такая возможность, и спала на улице, предпочитая находиться рядом с курятником или, на худой конец, со скотным двором.

Я бросил вещи в узком помещении с маленьким оконцем под потолком. Здесь пахло сыростью, плесенью. Из-под кровати ощутимо тянуло холодом. Право, стоит порадоваться, что я не выбрал судьбу солдата и мне не требуется жить в этом унылом голом месте неделями.

Никифорова, как раненого, устроили по соседству, забрав из казармы, сразу за комнатой Болохова. Я сходил к нему, взяв со стола каштановую лампу – день умирал, света внутри становилось всё меньше с каждой минутой.

Он лежал на кровати, укрывшись соломенным плащом, как это делал всегда на привалах, и курил трубку. Табак пах вишней и ванильной сладостью. Вполне приятно, если бы к нему не примешивался едва ощутимый тяжёлый аромат сомниума, наркотика, который дал россу Бальд, чтобы заглушить боль.

– Бальд меня уже перевязал, – он не желал никаких процедур.

– Вижу. И всё же я здесь для этого.

Я занялся его глазницей. Снял повязку, вытащил окровавленный тампон, заменил новым, смоченным в эликсире. Пациент перенёс эту не самую приятную процедуру с терпеливой обречённостью. Сомниум помогал хорошо.

Я притащил ему дополнительное одеяло и целый кувшин воды. Ночью мог быть озноб, и, если его скрутит, он до нас просто не докричится. В отряде нет прекрасных сестричек в белых передниках из больницы Улыбки Рут, чтобы дежурить у его кровати всю ночь. Каждый должен был отдохнуть.