Чтобы дождаться удобного случая, потребовались два нескончаемых дня и две тревожные ночи. Как только за матерью закрылась дверь, я бросил все свои занятия и помчался наверх, даже не проверив, спит ли бабушка; тянуть дальше было уже невмоготу.

Вначале я так крепко сжимал нож, что сгиб лезвия впивался в ладонь; мне предстояло отодвинуть щит, но как это сделать одной рукой? Наскоро прикинув план действий, я просунул лезвие в одну из щелей, чтобы использовать его как рычаг; щит, державшийся на пяти смазанных петлях, сдвинулся на ширину большого пальца. Я набрал полную грудь воздуха, налег плечом и сдвинул щит в сторону, решив со всей силы вонзить нож в то, что окажется передо мной. Но рука отказалась повиноваться команде мозга. В закутке у моих ног скорчилась девушка. Женщина. Я уставился ей в лицо, а она, запрокинув голову, смотрела на меня искоса. Вполне зрелая, с бюстом, незнакомка оказалась полностью в моей власти и взирала на меня со страхом, а может, с любопытством: с простым желанием узнать, каков же он – ее убийца. Скажу больше: краем глаза она с покорностью зафиксировала у меня в руке лезвие, готовясь смириться с любым моим сиюминутным решением. Она не шевелилась, даже не моргала и уж тем более не сопротивлялась.

Я не мог дышать, не мог отвести взгляд. Как во сне, нацелил на нее нож, чтобы только доказать себе, на что я способен. Когда кончик лезвия уперся ей в горло, во мне проснулся нездоровый азарт. Я подумал: если сейчас ее не уничтожить, она, эта еврейка, уничтожит меня, но эта опасность имела сладостно-горький вкус. В моем доме содержалась узница, посаженная в клетку еврейка. По какой-то причине меня это возбуждало. Но в то же время я проникся отвращением к самому себе, поскольку не сумел исполнить свой долг. А она определенно поняла, что перочинный нож больше ей не враг: на глаза навернулись слезы, и она отвернулась, наивно подставив под лезвие шею. Я вернул щит на место и пошел вниз.

Потом я стал с особым вниманием наблюдать за матерью, чтобы понять, известно ли ей о том происшествии. Если она что-то и знала, то виду не подала, даже не повела бровью. Пожалуй, стала более скрытной, но все, что она делала, все, что относила наверх или вниз, даже самое интимное, сделалось теперь ясным как день. Мне стоило немалых усилий притворяться, будто я ни сном ни духом не ведаю, что делается у меня под носом ради продления жизни этой чужой женщины, и, открывая рот, я всякий раз боялся, как бы не выдать себя какой-нибудь случайной оговоркой.

Кто же она такая? Как узнали о ней мои родители? А вдруг они состоят в какой-нибудь подпольной организации? Давно ли она содержится взаперти? Несколько лет? Неужели она сформировалась как женщина у нас в доме, в этом тесном, темном закутке? Возможно ли такое? Или же фото для ее паспорта было сделано давным-давно? Я пошел проверить даты, но паспорт исчез: коробки со шпульками на месте не было.

С этого момента весь свой досуг я невольно сверял по этой пленнице, лежащей в темноте вплотную к стенкам. Гадал, какие мысли посещают ее там, под крышей, и что именно думает она обо мне. Боится? Считает, что я ее выдам? Ожидает ли увидеть меня вновь? Поделилась ли с моей матерью? «Ваш сын пытался меня убить». «Будьте осторожны: он знает».

При этом я сознавал, что не сумел подняться до уровня, заданного Адольфом Гитлером, и часто терзался угрызениями совести. Успокаивал себя тем, что особого вреда рейху не принес: в конце-то концов, какие от нее могут быть происки, если она сидит взаперти? Тихонько, как мышь в норе, никому не мешая? И кто может выведать, что я знаю о ее существовании? А кроме всего прочего, у нас в доме она не гостья, а узница.