Наконец Торм вполне осознал, что происходящее – сон. Оставалось лишь ступить за грань, выбрав один из двух миров, и тогда стеклянные картины попадут в плавильную печь обыденного сознания, поплывут и растают, превратятся в мутный сплав настроения, которое он будет носить весь день, не осознавая источника. Привычным усилием воли он замер на грани, балансируя, как канатоходец. И прокрутил весь сон, оставляя его в дневной памяти. Мысли с обоих краев сознания захлестывали его, граница – тонкая нить – раскачивалась под их ударами и пыталась ускользнуть из-под ног. Но Торм был не новичок в Сновидении и запомнил все.

Когда последний отрывок сна закрепился в дневном сознании, он обернулся лицом к привычной реальности. Торм смотрел на нее сверху, с высоко вознесенной границы между мирами, перетекающими один в другой, и видел их цельность. Как океан, одна часть которого осияна солнцем рассвета, а другая погружена в тень ночи. Дельфиньим клювом сложив кисти над головой, он прыгнул вниз. И волны темной стороны приняли его в свои тревожные руки…

– Они снова начались, наставник Ясон, – Торм вошел в библиотеку и уселся в кресло напротив седого мужчины преклонных лет.

– Твои сны?

– Да.

Мужчина встал, слегка оттолкнувшись от подлокотников руками, похожими на старые виноградные лозы. Подошел к окну. В библиотеке, заставленной полированной деревянной мебелью, пахло книжной пылью и травами. Этот запах для Торма давно стал неотъемлемой частью и комнаты, и ее хозяина.

Подбородок Ясона опустился на грудь. Он о чем-то надолго задумался.

– Тебя что-то тревожит, Ясон? Мое состояние?

– Да, тревожит, – проговорил Ясон. – А что ты сам думаешь о нем?

– Мне тяжело. Ты же знаешь это чувство – страх причинить вред невинному. Я тридцать лет балансирую на грани, и вот переступил ее. После этого непросто вернуться к нормальной жизни. Иногда даже начинаешь завидовать "дикарям", их-то муки совести не мучают.

Торм тоже подошел к окну, остановившись в метре от старика. На улице солнце слепящими лучами заполняло весь мир, а здесь было темно и прохладно, как любил Ясон. Градусов пятнадцать – не больше, Торму было даже немного зябко. А наставник одет легко – рубаха из хлопчатобумажной ткани и такие же шорты. Сквозь белое полотно проглядывали его смуглые лопатки – вороньи кости на них торчат, как обрубки крыл у падшего ангела. И лицо чем-то похоже на лик обитателя адовых полей – коричневое, обожженное временем, с морщинами непреклонности по сторонам рта, и чем-то затаенным в глубине черных глаз. За те тридцать лет, что Торн знал наставника, он почти не изменился.

– Я беспокоюсь о тебе, – продолжал Ясон, – Если бы речь шла о простом человеке, все было бы проще – из тысяч, страдающих упадком духа, лишь один решится на самоубийство. Но у нас это проблема нравственного выбора: не хочешь жить, значит, не будешь. У тебя ведь раньше такого не было. Хотя трансы, к которым ты приходил с проповедью, случалось, умирали.

– Я предпочитаю называть их людьми. И до этого парнишки умер всего один.

– Но умер. Ты скажешь, что то был другой случай – "дикарь", дважды побывавший в колонии, да к тому же он сам напал на тебя, у тебя и выбора-то не оставалось. А этот мальчик – совсем юный, едва трансформировавшийся. Все так, но ведь оба они сами сделали выбор. Мальчишка мог бы сражаться с тобой, как тот "дикарь". Мог просто уйти.

– В том-то и дело – мог, но предпочел пустить себе пулю в висок. Я убедил его в ничтожности его существования. Но не смог дать надежды.

Ясон развел руками, кожа на его ладонях была розовой и юной, словно у младенца – в контраст с коричневой корой, покрывавшей тыльные стороны кистей: