Через несколько месяцев после убийства из-за продажи Big Issue и последовавшего суда мы с женой шли по улицам города, и один из распространителей журнала окликнул меня:

– Привет, доктор, вы меня помните?

Я его узнал, хоть, в сущности, и не помнил его. Во время своего пребывания в тюрьме он находился на моем медицинском попечении. Я осматривал его, когда он попал за решетку.

– Я был героинщиком, но вы мне ничегошеньки не прописали для облегчения, – напомнил он. – И все мои таблетки не велели мне больше принимать.

– Да, – ответил я, – но я не сделал бы этого без объяснений.

– Ну да, вы разъяснили, но я решил, что вы человек суровый, изрядно суровый.

– Всегда гораздо быстрее и легче дать пациенту то, что он хочет, – заметил я. – Рецепт можно выписать за какие-то секунды. А вот на объяснение уйдет больше времени.

– Короче, я повидался с вами и пошел к себе в камеру. Иду и думаю: «Я попробую». Поначалу было тяжко, но стало легче. Сейчас уже полтора года как я со всем этим порвал, впервые с шестнадцати лет ничего не принимаю. И я не попадал ни в какие переделки с тех пор, как вышел.

Теперь ему было тридцать два, он жил в общежитии и впервые в жизни пытался заработать какие-то невеликие деньги честным путем. Он вырос в детском доме и, вероятно, видел мало любви или симпатии со стороны окружающих. Его попытка вести лучшую жизнь была похвальной и даже впечатляющей. Во всяком случае меня это тронуло, и я, конечно, купил у него один журнал, заплатив больше, чем он просил. Он поблагодарил меня за то, что я для него сделал (по правде говоря, очень мало), – когда я отказал ему в таблетках, хотя в тот момент мне легче было бы без особых рассуждений выписать их. Мы пожали друг другу руки. Я пожелал ему удачи, но мои слова показались мне самому какими-то пустыми и жалкими. Что могут значить эти несколько слов ободрения на фоне целой жизни, полной лишений, в городе и культуре, которым так свойственны подобные лишения и напасти?

Так легко приписать свои успехи себе, а свои промахи – окружающим. Откуда мне было знать, действительно ли я тогда оказал на этого теперешнего торговца журналами Big Issue такое благотворное воздействие, которое он теперь мне приписывал?

На самом деле преступники «взрослеют», и к концу четвертого десятка мало кто из них продолжает свою преступную жизнь – вне зависимости от того, что для них делается или не делается. Возможно, мой бывший пациент тогда и без меня находился в процессе отхода от преступной деятельности (в конце концов, он же решил попробовать отказаться от наркотиков), а мое влияние на него было слабым или вообще нулевым. Его рассказ о собственной жизни оказался для меня недостаточным, чтобы я мог задним числом назначить себя на роль спасителя и избавителя.

Современные административные органы (например, тюремные) неизбежно имеют дело с целыми классами людей, не рассматривая их в качестве отдельных личностей. Я увидел это на примере того, как тюремная система обращалась с одним профессиональным писателем, умным человеком, полным сочувствия, но далеким от сентиментальности. Он еженедельно давал уроки писательского мастерства шести заключенным, которые проявили интерес к тому, чтобы заняться писательством.

Он рассказал мне, что разглядел в их работе определенную картину. Почти всегда плоды их первых усилий оказывались автобиографичными. Эти люди без труда описывали свое ужасное детство, но затем сюжет неизменно упирался в тупик – когда повествование доходило до совершения ими первого серьезного преступления. Течение рассказа прерывалось; начинающий автор не мог продолжать. Однако (вероятно, с огромным тактом) наставник всячески поощрял и подталкивал своих подопечных к тому, чтобы они преодолели этот кризис, так что в конце концов большинство из них все-таки сумели поведать в письменном виде о своих преступлениях. Ему же самому как-то удавалось ненавязчиво пробираться по узкой дорожке между склонностью к осуждению виновных и стремлением оправдать их.