А потом она заметила это – сходство между женской фигурой и ее собственной внешностью. Те же высокие скулы, тот же изгиб бедра…

Обнаженная женщина на холсте смотрела прямо на Елену.

Это был её собственный взгляд. Её скулы. Её изгиб бедра.

Елена Северова замерла, ощущая, как между лопатками пробежал характерный холодок – ощущение, которое она научилась распознавать за годы работы: подсознание улавливало что-то важное раньше, чем это осознавал рассудок. Она механически сделала запись в блокноте «Выраженный перенос. Проекция терапевта», сохраняя маску профессионального спокойствия, пока внутри разрасталось беспокойство.

Кирилл продолжал писать, словно в трансе, не замечая её реакции. Его пальцы двигались с гипнотической точностью, добавляя вокруг лежащей женщины круг из тонких чёрных свечей. Под кистью художника рождался ритуал, участники которого вставали по периметру круга – фигуры в масках, напоминающих одновременно античный театр и карнавал смерти.

Что-то в расположении фигур вокруг лежащей женщины вызвало у Елены мгновенную вспышку воспоминания – тёмная комната, силуэты взрослых, детский страх. Она моргнула, отгоняя образ. Сейчас было не время для собственных призраков.

– Как вы себя чувствуете, Кирилл? – спросила она, борясь с желанием прервать сеанс. Что-то в рождающейся картине заставляло её кожу покрываться мурашками.

– Я… не знаю, – голос Кирилла звучал отстранённо, словно он говорил из глубины сна. Капельки пота выступили на его висках, несмотря на прохладу в кабинете. – Образы приходят сами. Я просто позволяю руке их фиксировать.

Кирилл продолжал писать, добавляя к центральной фигуре окружающие детали. В верхнем углу картины он изобразил странный символ – стилизованный ящик с приоткрытой крышкой, из которого вырывался дым или туман. Елена узнала классический образ ящика Пандоры, но в исполнении Кирилла он выглядел тревожно современно.

А затем она заметила это – крошечную дверь, почти незаметную, спрятанную в складках тела лежащей женщины. Дверь располагалась там, где анатомически должно было находиться сердце. Приоткрытую дверь.

– Расскажите, что вы рисуете, Кирилл, – мягко попросила Елена, стараясь не нарушить состояние творческого транса.

– Церемония… – пробормотал он, не прекращая работу. – Они наблюдают за инициацией. За трансформацией.

– Кто они?

– Семь… – его рука на мгновение замерла, а затем начала быстро дорисовывать задний план. – Семь архетипов. Семь грехов. Семь ключей.

Профессиональная часть сознания Елены регистрировала символы, пока что-то глубинное, интуитивное протестовало против происходящего. В словах Кирилла звучала странная уверенность, будто он не фантазировал, а описывал что-то реальное. Она сделала ещё одну заметку: «Числовая символика, возможные религиозные мотивы».

– Что это за символ? – спросила она, указывая на изображение ящика Пандоры.

Кирилл посмотрел на холст так, словно не понимал, как этот символ там появился.

– Ключ, – произнёс он наконец. – Ключ к самым тёмным желаниям.

Внезапно его движения стали более судорожными. Кисть скользила по холсту быстрее, почти хаотично, добавляя дымку, тени, какие-то неясные формы на заднем плане. Дыхание Кирилла участилось, на лбу выступили капельки пота.

– «Кто видит дно души, тот сам становится бездной», – неожиданно процитировал он изменившимся, более низким голосом. – Они перепишут тебя. Они всех перепишут.

Елена напряглась. Фраза звучала как классический параноидальный бред, но в контексте терапевтического сеанса могла быть проявлением глубинного страха потери идентичности.

– Кто перепишет, Кирилл? – спросила она, стараясь говорить спокойно, хотя сердце теперь отбивало учащённый ритм.